10 из 1000

10 из 1000

Чтобы стать мудрым, достаточно прочитать десять книг, но чтобы найти их, надо прочитать тысячи.

VII. В праздник на сельской улице

Л.И.Соломаткин «Веселье у трактира»

После чая, пока до обеда, пошла Тамара вместе с обоими «батюшками» прогуляться по селу, посмотреть на базар, да на то, как в праздник народ гуляет, — благо день ему выдался сухой и солнечный. По оживленной улице носился смешанный гул голосов, торговых выкриков, хмельной ругани, визгливых девичьих песен и звуков нескольких гармоник, раздававшихся не только на базарной площади, но и в разных местах и концах селения. Несколько пьяных мужиков заметила Тамара еще утром, когда вместе со своей школой шла к обедне, а теперь число их значительно увеличилось. Попадались навстречу не только пьяные мужчины, но и пьяные бабы, и даже мальчики-подростки лет пятнадцати. Гнедки, савраски и серки, запряженные в пустые телеги, вытянувшись тесными рядами перед колодами и коновязями у трактира и питейных заведений, уныло ожидали без корма своих загулявшихся хозяев. На иных телегах и возах, где была еще кое-какая кладь, купленная на базаре или привезенная с собой на продажу, сидят скучающие без отцов и матерей малые дети, или свои собаки, оставленные при клади для охраны имущества, пока батьки с матками гуляют в «заведениях». Перед крыльцом каждого из этих заведений стояло по отдельной толпе молодых парней, играющих в кругу между собой в орлянку, и неслись оттуда то победные возгласы, то азартные споры, доходившие иногда до взаимной потасовки. На площади, частью прямо с груженых возов, частью с рогожек, разостланных на земле, окрестные кустари продавали свои изделия: кадушки, коромысла и ­ведра, ­деревянные ложки и миски, ободья и новенькие санки, муравленные горшки, кувшины и глиняные уточки-свистульки, звуками которых мальчишки там и сям оглашали базарную площадь. Вот сбились в кучу овцы, пригнанные на продажу, мычит бычок на смычке и хрюкают молодые свинки, выведенные с той же целью. Вот стоят, окруженные пестрой толпой девушек, баб и ребятишек, телеги с «красным» и «панским» товаром и ятки с деревенскими лакомствами, здесь висят пес­трые ситцевые платки и стеклянные бусы, связки баранок и бубликов, и выставлены ящики с мятными пряниками, рожками, леденцами, и холщовые мешки с калеными орехами и тыквенными да подсолнуховыми семечками. На женщинах и девушках — ни на ком не видать ни штофных шугаев, ни сарафанов, ни старинных головных уборов, составлявших когда-то роскошь и гордость каждой семьи и передававшихся из поколения в поколение, от бабушек внучкам в приданое. Все это было когда-то, да сплыло… все давно уже перешло в руки ростовщиков и кабатчиков, и от них переправлено в жидовские лавочки, в Москву на Зарядье, или в Петербург, в Александровский рынок. Теперь уже сельские бабы и девушки «подражают моде». Теперь они все рядятся в ситцевые «немецкие» платья красного, желтого и розового цвета, с оборками, тесьмой и кофтами; на каждой из них непременно малиновый или ярко-зеленый передник; на головах у девушек пестрые ситцевые платочки, а у баб большие шерстяные платки; на ногах козловые, а то и «прунолевые» ботинки, — даже башмаков носить они уже «не согласны»: башмаки да коты ныне только старухи носят. Крестьянские парни, все без исключения, щеголяют тоже на немецкий «скус», непременно в синих или черных суконных «спинжаках» и «жалетках», из-под которых алеют выпущенные наружу кумачовые или цветные ситцевые рубашки; на голове — суконный картуз с козырьком, а на некоторых даже котелки «городского фасону»; ноги обуты в высокие сапоги со скрипом, у иных же щеголей даже блестящие резиновые калоши поверх сапог надеты, хотя на дворе сегодня ­вовсе не грязно, так как легким ночным морозцем подсушило почву; но это и делается вовсе не из-за грязи, а ради «форсу». В руках у многих парней красуются нарядные «гармоники», хрипящими звуками которых они немилосердно оглашают на разные лады площадь и улицу. Многие мужики, перевалившие уже за средний возраст, тоже из «подражания моде», облеклись в картузы и спинжаки. Одни только пожилые люди да старики придерживаются еще старины, оставаясь верными зипуну да чуйке. Они чинно сидят себе на завалинках перед избами, беседуя между собой, а старухи, ради воскресного дня, праздно выглядывают на народ из оконцев. На многих окнах видны белые занавески и горшки с цветами.

— Что же это старики-то говорят, что все в деревне пошло к худшему, на разоренье да на нищету? — заметила Тамара, обращаясь к своим спутникам. — Воля ваша, не вижу я этого! Напротив, поглядите вон: пестряди и поскони уже ни на ком не видать, а все миткаль, да кумач, да ситец; лаптей тоже не заметно, и босиком никто не ходит; лучины по вечерам в избах и в помине нет, а все керосин горит в лампах; на полках самовары, на окнах цветы… Все это, согласитесь, говорит скорее за общий подъем благосостояния и вкусов, чем за упадок. Как же так это?

— Да, вкусы действительно изменились, — согласился с ней отец Макарий — но вкусы-то эти уже не сельского, а более городского да фабричного характера… Старики за то-то и корят молодых, что позаводили непосильную себе роскошь и баловство, — ведь вот оно: вместо домашней пряжи, которой и сносу не было, пошел красивый, да непрочный ситец, вместо своей махорки жгут покупные папиросы, самодельная балалайка заменилась городской гармоникой, и так-то во всем, и все это стоит денег, и немалых денег для крестьянина, а добывать их все труднее и труднее становится.

Вот перед волостным правлением виднеются две большие группы, состоящие исключительно из мужчин. Что там такое? — Оказывается, волостной и сельский сходы, которые собираются преимущественно по праздникам, когда у мужиков более досуга.

— Ах, это очень любопытно… Пойдемте туда, — просит Тамара своих спутников, — я никогда не видала.

Подходят, остановились за толпой. Тамара прислушивается, о чем это там галдят по нескольку голосов зараз? В чем суть? Из-за чего такие споры да покоры? — В сельском кругу идет, между тем, суд да дело. Судят миром двух мужиков, Мирона Сизого да Сазона Кривого. Мирон Сизой перепахал полосу Сазона Кривого, и хотя они еще до суда помирились между собой, но несколько наиболее галдящих сходчиков находят, что, несмотря на мировую, оставлять поступок Мирона без возмездия все-таки нельзя, да и Сазон не имел права мириться с Мироном помимо схода. — Тащи, значит, к ­ответу обоих!

— Да в чем отвечать-то? — недоумевают обвиняемые.

— А в том, что ставь на мир оба по четверти, да и вся недолга!

Мирон с Сазоном не желают ставить, — не за что, мол, братцы! — и честью просят их «ослобонить», потому как никакой вины за собой они не знают и друг на друга не жалятся.

— А, вы еще разговоры разговаривать! Помимо схода такие дела промеж себя вершить, да еще миру не поважать!.. Так вы эдак-то? — Ладно! Коли так, запродать их полосы! У обоих запродать, и кончено! — решают все те же несколько крикунов и приступают тут же к запродаже полос Мирона Сизого и Сазона Кривого. — Кто, мол, хочет взять за себя, тот ставь миру полведра в задаток.

Подсудимые горячо протестуют, говорят, что подадут жалобы непременному члену, до самого губернатора, коли что, дойдут.

Но крикунов и на губернатора не подденешь. — Ладно! — машут они на них рукой, — подьте, жальтесь по начальству, сколько хотите! С мира взять нечего, мир за свой приговор ни перед кем не ответчик; мир — сила — как захочет, так и вершит, и никто ему не указ! А станете еще артачиться, выберем в бессменные караульщики на околицу, а то с обоих душу снимем,1— вот и пляши тогда!

Крестьянская община, передел земли

Нечего делать, помявшись да почесав затылок, раскошеливаются Мирон с Сазоном и ставят миру по четверти каждый, — и мир по отношению к ним сейчас же прелагает гнев свой на милость. — Ну, вот и хорошо, мужички поштенные! Это хорошо, что вы промеж себя сами помирились, — худой мир лучше доброй ссоры… По Божью-то куды лучше, без споров, без сумленья! А только мира свово забывать не след! Вы там миритесь как знаете, а миру уваженье завсягды, значит, сделать должны!

И начинается далее в кругу совещание, кого бы еще привлечь к ответственности, чтоб стянуть с него на сход хоть четвертную водки.

— Что это за крикуны такие, что одни все дела вершат? — спросила Тамара у «батюшек», отходя с ними от круга, в котором началось между тем поочередное распивание взысканной водки из одного общего стаканчика.

— Эти-то?.. Это «каштаны», — улыбнулся в ответ ей молодой батюшка, заранее уверенный, что ее поразит такое чудное и неожиданное слово.

— Каштаны? — переспросила девушка, думая, не ослышалась ли. — Какое странное название!.. Что ж это такое, каштаны, — кулаки, что ли?

— Нет, зачем кулаки! — Каштан не кулак, — пояснил ей отец Никандр, — каштан — это просто дрянной мужичонко, лентяй, мироед, горлопан, который в союзе с несколькими такими же каштанами-односельцами умеет громко и бойко орать и ворочать всеми делами схода.

Из дальнейших объяснений относительно каштанов и каштанства Тамара узнала, что делит ли сход землю, сдаст ли в аренду оброчные статьи, снимает ли сам поля, луга и леса, — все это делается по усмотрению и благоизволению одних лишь каштанов, и все совершенно бесконтрольно, и все не иначе как с водкой. Нанимают общественного пастуха — дери с него водку, нанимают на селе въезжую избу — с хозяина ее водка; надо мужику получить ручательство общества на заем денег — опять-таки водка! Старому солдату не дадут без водки приговора о бедности для получения от казны трехрублевого пособия. Неподдающиеся разверстке клины и загоны при переделе земли непременно «пропиваются» миром на счет тех, кто желает ими воспользоваться. А уж при выборах сельских должностных лиц для каштанов великий праздник и раздолье: тут уж они тянут по ведру и с того, кто хочет быть выбранным, и с того, кто не хочет; волостные старшины иначе и не выбираются, как за несколько ведер водки.

В это самое время в присутственной комнате волостного правления шел суд. Тамаре захотелось поглядеть и на него, как и что там делается.

— Да чего там глядеть-то! — стал отговаривать ее отец Макарий. — У нас в волости, я вам доложу, отправление правосудия совершается наполовину в правлении, а наполовину — вон в том приятном заведении, наперекоски, — указал он на трактир по ту сторону улицы. — Там все желающие могут смягчать сердца судей посильными приношениями и угощениями; а как один из судей водки у нас не приемлет, так его ублажают пряниками и медом.

Тем не менее, Тамара с молодым «батюшкой» пробралась сквозь толпу, заполнявшую собой улицу перед правлением, равно как лесенку, крылечко и сени последнего. В этой толпе, на улице она заметила какую-то небритую, полупьяную личность с помятым лицом и с кокардой на замасленной форменной фуражке. Личность эта с жаром внушала что-то двум каким-то обалделым от неразумения мужикам, ссылаясь на такие-то статьи и такие-то пункты. Другая, подобная же личность, только уже без кокарды, но зато с либеральным пошибом всей своей фигуры и физиономии, обросшей густой и неопрятной растительностью, ­терлась между мужиками в сенях и, рассматривая чье-то прошение, сильно критиковала его, тоже со ссылками на статьи и пунк­ты. Вся присутственная комната до тесноты переполнена была народом. В переднем углу, под образами и частью под портретом на боковом простенке, заседали за большим столом так называемые «старички степенные», — трое судей в чуйках, со знаками на груди, — а сбоку волостной писарь, достаточно уже наспиртованный, строчил на бумаге заранее предопределенное решение, к которому судьям оставалось только, ничтоже сумняшеся и не мудрствуя, прикладывать печати. Двое из судей находились уже в некотором подпитии, а третий ­(Тамара не могла не улыбнуться, вспомнив слова отца Макария) действительно жевал медовую коврижку. Перед столом стояли двое тяжущихся со своими свидетелями, а между ними, выступив на шаг вперед, нагло и велеречиво ораторствовала какая-то подозрительная, испитая и цротягновенная личность с длинной шеей, что-то вроде городского забулдыжного мещанишки, в длиннополом сюртуке и с мировым уставом в руках. О чем собственно судились тяжущиеся стороны, разобрать было невозможно, тем более, что Тамара пришла уже в середине дела. Видела она только, что пока длинношеий мещанин витийствовал каким-то дьячковски-деланным голосом и проповедническим тоном, ссылаясь на статьи и пункты каких-то узаконений и кассационных решений, — «старички степенные» сонно моргают отяжелевшими веками посоловелых глаз и то и дело клюют носом, усиленно перемогая одолевающую их дремоту, а стороны и свидетели вполголоса считаются и переругиваются между собой, уличая в чем-то друг друга и не обращая ни малейшего внимания ни на судей, ни на нанятого витию. В нагревшемся и спертом воздухе присутственной комнаты, от множества скопившихся в ней людей стояла ужасная духота и пахло потом, сапогами, луком и сивушными испарениями. Все это вместе составляло такой сшибающий букет, что Тамара не могла вынести его долее двух-трех минут и поспешила выбраться из толпы на улицу.

— Скажите, пожалуйста, что же это за странные личности такие, — в сенях один, и здесь вон другой, с кокардой, и там этот длинношеий? — спросила она отца Никандра, очутясь уже на свежем воздухе.

— О, это одно из величайших зол крестьянской жизни! — отвечал он ей. — Это наши сельские, бродячие «аблокаты».

— Да из каких они? — поинтересовалась девушка.

— А всякие-с: какой-нибудь проворовавшийся письмоводитель, выгнанный полицейский чиновник, некончалый забулдыга-семинарист, пропойца поднадзорный из плутяг, и тому подобный беспардонный люд… И развелось их у нас по всем кабакам и трактирам видимо-невидимо.

— И что же они тут делают?

— А вот, шляются да сутяжничают, как видите. Ведь он караулит мужика повсюду: в кабаке, и на базаре, и просто на улице; должника учит как отделаться от долга, кредитора — как содрать с должника вдвое. Так-то вот и сосут мужика, и развращают.

— И неужели их терпят и им верят? — удивилась Тамара.

— О, еще бы! Да и как не верить, если у всех на глазах живые примеры, как иной такой ловкач выигрывает заведомо неправые, даже темные, нечистые дела, пользуясь неопытностью противника и формальным отношением к делу мирового! Ведь этот-то формализм мирового суда,2 — пояснил священник, — совсем не свойственный ни складу мужицкого ума, ни мужицкому быту, — к несчастью, он-то и отдал всецело крестьян в руки аблокатов, а эта тля развила уже любовь к кляузам до того, что иные мужики судятся между собой по нескольку лет, просуживают все свое добро, остаются нищими и все-таки продолжают шляться по судам, за сто и более верст от дому, потому что аблокат науськивает.

— А вот и наш дедушка Силантий! — указал отец Макарий на кузнеца, сидевшего вместе с соседом, Иваном Лобаном, на завалинке своей избы.

— А что же вы, господа, на сход не идете? — любезно обратилась к ним Тамара. — Там вон судят и рядят теперь такие дела, что ваш голос, может быть, и пользу принес бы.

При этом замечании, показавшемся обоим мужикам несколько наивным («вишь ты, мол, барышня, поучает тоже!»), они сначала переглянулись между собой, а затем Лобан, глядя на нее, даже снисходительно как-то улыбнулся.

— На схо-од? — удивленно поднял, между тем, на нее глаза Силантий. — нет уж, госпожа, не ходоки мы на сход- то, нечего нам делать там.

— Как так? — удивилась она. — Разве вас не интересует общественное дело?

Мужики опять только улыбнулись на этот еще более наивный вопрос, так что девушка даже несколько сконфузилась.

— Какое там тебе обчественное дело! — презрително махнул рукой Силантий. — Прежде вот, кажинное обчественное дело начиналось у нас молебном, а ноне водкой… Ноне нет дела, чтобы решалось на сходе без водки, а спьяну-то что уж за решенье!.. Нет, Бог с ними и совсем!.. Мы уж сколько годов не ходим, — чего нам?!

Отец Никандр, заметив некоторое смущение девушки, взявшей по незнакомству с делом несколько фальшивую ноту в этом разговоре, поспешил пояснить ей, что из-за таких порядков, какие завелись на мирских сходах с конца 60-х годов, хорошие, уважающие сами себя мужики давно уже перестали ходить на эти сходы, и даже дошло до того, что если мужик хочет перед кем-нибудь похвалиться своею трезвостью и вообще порядочностью, то он первым же делом заявит о себе, что я-де на сход ни ногой!

— Верно! — подтвердил ей Лобан, — потому больно уж дело это зазорное!

С.А.Коровин «Перед наказанием», 1884

— У нас, я вам скажу, госпожа, вот како дело однова было, — начал слегка внушительным тоном дедушка Силантий. — Был у нас на селе один мужик тут, Григорий Соколоп, — хороший мужик, обстоятельный. Вот, только каштаны и положили на сходе, — не сметь работать по пятницам — чтобы все, значит девять пятниц, от Пятидесятницы до Прасковей-пятницы, гулять, а кто выйдет на работу в пятницу, того, значит, пороть. Но только Григорий Соколов не взял, значит, того во внимание и выехал во сёдьму пятницу косить, благо погода стояла. А каштаны за это за самое сейчас его на сход, да и приговорили выпороть. Да не долго думая, заголив мужика седобородого, тут же, перед всем миром в ­кругу и высеки. А он птши домой, да от экого сраму в сарае на вожжах и повесься! Вот оно, каковы сходы-те наши! Пойду я на сход, а они, не ровен час, и меня драть разложат, чуть что им поперечишь… Нет, уж Бог с ними! Пущай сами промеж себя секутся, а за нами недоимок нет, все повинности, — слава-те, Господи— справлены, нам, значит, и на сход ходить не для чего!

Покалакав еще минутку о том, о сем со стариками, «батюшки» с учительницей простились с ними и пошли себе гуляючи далее по селу. Только вот, навстречу им попадается несколько разряженных по-воскресному девушек, — идут рядком по улице, одни подсолнуховые семечки на ходу лущат, другие звонкую песню в унисон закатывают. А вокруг их увиваются три-четыре молодых парня, в «спинжаках» и с «гармониками».

— Интересно бы послушать, что поют они, — говорит Тамара.

— А что ж, приостановимся, пожалуй, да и пойдем потом сторонкой, рядом с ними, — предложил Макарий, — вы и прислушайтесь.

— Это хоровод у них? — спросила девушка, знавшая доселе о хороводах лишь по учебным пособиям к русской словесности.

— Нет, какие уж теперь хороводы! — разочаровал ее отец Никандр. — Хороводов больше не водят и даже вместо трепака и «русской», отплясывают по-своему «кандрель», да «лянце», да «вальцу», да «аля-пальку».

Для Тамары это послужило предметом нового удивления. — Так вот куда и какая пошла уже «цивилизация»!

— Да, теперь в деревне чаще услышишь что-нибудь вроде «Стрелочка», чем любую из старых народных песен, — с сожалением промолвил отец Никандр, — теперь на поселках и погулянках распевают Бог знает что за дребедень, вроде как «с водокачки вода льется, а у милой сердце бьется». — Это уже, как видите, поэтический продукт от проложения железной дороги.

Шеренга девушек поравнялась, между тем, с «батюшками» — и в виду их певуньи сразу застенчиво оборвали свою песню, прикрывая себе лица с их стороны головными платочками и молча кланяясь им мимоходом.

— Что ж вы примолкли, милые? — ласково обратился к ним отец Макарий. — Пойте, пойте, продолжайте себе, — дело хорошее… Вот, и учительница наша новая любопытствует послушать ваших песен, — указал он на Тамару.

Ободренные девушки, улыбаясь, переглянулись между собою, перекинулись друг с дружкой несколькими словами, и затем одна из них — запевальщица — затянула звонким и несколько визгливым голосом продолжение прерванной песни, которую затем, на втором стихе, подхватили и все остальные подружки. Теперь Тамара ясно могла расслушать слова. — «Столь я сахару не съела», пелось в этой песне,—

«Столь я чаю не спила,
Сколько слез я пролила.
Через блюдце слезы льются,
Не могу сердце унять».

— А, знакомая песня! — заметил, обратясь к Тамаре, отец Никандр. — Это у них «модная»; а то есть другая, в таком же роде, так та еще поновей, помоднее, — в той говорится:

«Я от чаю все скучаю,
А от кофию грущу,
Щиколату не желаю,
Лиманату не хочу».

В это время, с другой стороны подходила с папиросами в зубах гулящая ватага спинжачных парней, один из которых, в котелке на затылок, подыгрывая себе на гармонике, распевал в сентиментально разухабистом роде:

«Я стою на галдарее,
Сам держу в руках кольцо».

Ватага эта прошла себе мимо, без поклонов священникам, как бы не замечая их и не смущаясь их присутствием, а потому не переставая курить и горланить. Кое-кто из ватаги задрал только словами встречную компанию с девушками, любезно обозвав этих последних «мокрохвостыми», на что их парни, в свою очередь, ответили задирщикам какими-то не менее приятными замечаниями, и на том обе стороны разошлись, без дальнейших, на сей раз, последствий.

«Присылай, друг, поскорея
С кутрамаркой письмецо!»

«С кутрамаркой письмецо!» раздавался уже позади все тот же разухабистый, фабрично развращенный голос.

— Бог знает, что такое! — в недоумении пожала плечами Тамара. — «С кутрамаркой письмецо»… И откуда только заимствуют они такие глупые песни?!

— Это еще что, — отозвался не ее слова отец Никандр. — Тут по крайней мере, есть хоть какой-нибудь смысл. А ведь сколько пошло уже меж народа песен, где кроме набора ­отдельных стихов да рифм нет ровно ничего! Начнет, например, такая песня с описания каких-нибудь «куликов», а кончит цинично «попом», коснувшись в середине и «медведя, зверя злого», и «чугуночки лихой», и «портного городского», и невесть чего еще, совершенно несообразного и глубоко пошлого. Вот что печально-с!

— Но что ж это, по-вашему? Неужели и в самом деле вырождение народной песни? — с горечью спросила девушка.

— Увы! — кажется, что к тому идет, — с сожалением покачал он головою. — И все это под влиянием отхожих промыслов, городских трактиров, фабрик, да еще, благодаря чугунке, от шатаний наших женщин «по местам» в городах и столицах.

— Ну, это еще полбеды было бы, если б оно ограничивалось одною только песней, — заметил отец Макарий. — А главная беда-то в том, — продолжал он, — что все эти ­шатания да фабрики вносят в крестьянские семьи ужасную заразную болезнь, которая разъедает у нас целые деревни, вносит разлад семейный, разврат, разложение. Вот где злое горе-то!.. И если подобные явления мы видим в таких «медвежьих углах», как наши Бабьегонские веси, то что же там, где ближе к большим городским и фабричным центрам?.. И никто об этом подумать не хочет, — вот что, по истине, страшно!

* * *

Уйдя после обеда к себе, Тамара присела на скамейке школьного крылечка и призадумалась.

Волостной и сельский сходы уже разошлись, и пьяные «каштаны» отправились допиваться до положения риз в «заведения». Приезжие крестьяне, частью распродав, а частью и не успев сбыть свои привезенные на торг изделия и продукты, спешили закупать себе в лавочках то, что было им потребно для домашнего обихода, и затем мирно разъезжались восвояси. Начинали разъезжаться и те из окрестных ­мужиков, что услаждались большую часть дня в питейных заведениях. Эти, по большей части, гнали спьяну по улице во весь дух своих гнедков и саврасок, неистово гукая и ухая на них всею утробой и хлеща по чем ни попало и плетью, и вожжами. Другие же, допившись «до тихости», заваливались спать в пустую телегу и предоставляли себя на волю собственной лошаденки, — довезет, мол, как ни есть до дому, дорога знакомая! — Продолжали гулять в «заведениях» и на улице одни только гореловские. Мальчишки дрались между собой или жарили в бабки и, где случится, подбирали и докуривали окурки папирос, бросаемые более взрослыми парнями; девушки еще звонче разливались в своих «модных» песнях, а парни во всех концах села «наяривали» на гармониках. В кучках народа, что стояли перед кабаками, нередко подымался шум и спор из-за «орлянки», и начинались драки, кончавшиеся разорванными рубахами и расквашенными мордами. Все чаще и чаще попадались на улице хмельные мужики, влачащиеся нетвердою походкой домой, опираясь на своих трезвых хозяек. Пьяный говор, гомон, уханье, песни и ругань стояли в воздухе… Где-то уже ошалело орали осипшим голосом «караул!» и в канавах лежало несколько тел, упившихся до бесчувствия. А под вечер, вместе с визгом и смехом ловимых парнями девушек в «горелках», стали раздаваться перебранки и вопли баб, избиваемых пьяными мужьями. Чем ближе к вечеру, тем диче и безобразнее становилась вся эта печальная картина, от которой защемило наконец сердце у Тамары.

И.Л.Горохов «Запил»

Стала она перебирать в уме все свои впечатления нынешнего дня, всё, что довелось ей увидеть самой и услышать от других, — и чувство полной безотрадности начало при этом невольно заползать к ней в душу. Она уже не столько думала о самой себе и своем будущем, сколько обо всем том, что прошло сегодня пред ее глазами. «Какой же, однако, вывод изо всего этого?» — думалось ей в эти грустные минуты. «Упадок народа?.. Измельчание и вырождение его духовных и нравственных сил?.. Но нет, кто, подобно ей, видел этот народ во время последней войны в лице солдата, который та же плоть от плоти и кость от кости этого самого народа, тот не может так думать, — это было бы грешно и несправедливо. Да и можно ли допустить мысль об измельчании и вырождении, когда еще так недавно, на ее глазах, этот самый ­народ являл столько подвигов истинного героизма и самоотвержения, столько христианского смирения в ­своих великих трудах, столько долготерпения, дисциплины, ­безропотной покорности судьбе и долгу, и столько теплой, глубокой веры среди страданий на зимних биваках и по госпиталям, где ей самой приходилось иметь с ним дело. Нет, не может быть, чтоб это было вырождение!.. Нет, это даже не измельчание, а что-то другое… Но что? — этого-­то вот она и не знает, и даже понять не может, а видит только, что все здешнее до крайности противоречит тому, что было там. Но где и в чем лежат причины такой разницы и противоречия, — самой ей никак пока не додуматься. «А это оттого, что я не знаю этого народа, что я чужая, сколь бы ни хотелось быть с ним своею!»

— О чем вы, барышня, так призадумались? — неожиданно подошел к ней уже в сумерках отец Макарий. — Зову, зову вас еще издали чай пить, а вы и не слышите.

Лицо его показалось Тамаре таким добрым, ласковым и разумным, что сердцу ее неудержимо захотелось высказаться пред ним сейчас же, не откладывая, а так, как есть, по первому порыву, — и она раскрыла старику все свои думы и сомнения, тяготившие в эту минуту ее душу.

Тот задумался над ее словами.

— Мне и самому не раз такие мысли приходили в голову, — тихо заговорил он, со вниманием выслушав ее до конца. — И сам я тоже думал над тем, что вам теперь кажется таким несогласимым противоречием… Да, в прежние времена, пожалуй, такой распущенности не было, — продолжал он, подумав, — а пошло все такое с тех пор, как «порвалась цепь великая», хватив «одним концом по барину, другим по мужику».3 Прежнее-то рушилось, а новое еще не сложилось.

— Господи, да сколько же лет еще ему складываться! — воскликнула даже с каким-то безотносительным укором Тамара.

— Ну, это как в руце Божией… а только сдается мне так, что все-таки явление это временное, преходящее… Вы говорите, война, — продолжал он. — Да ведь на войне-то твердая и сильная власть была, идея была — ну, значит и порядок был, дисциплина, и дух народный мог проявляться во всей мощи. А здесь — где она, власть-то? У кого? Кисель один, и только, — ну, во все стороны и ползет!.. Это уж, как хотите, последствие той безурядицы, да общего равнодушия, да беспринципности, да распущенности, которые там вон, повыше… А мы что, — мы люди маленькие, у нас тут невольное только отражение того, что творится там, в этих… интеллигентных, так называемых, сферах, столичных. Ежели кончатся, даст Бог, там все эти ихние шатания, тогда другое дело! Пускай только переменятся условия там, да почувствуется повсюду твердая и разумная власть, — переменится все и здесь, поверьте!

Эти простые слова старого священника разом осветили для Тамары непонятную ей дотоле причину целого ряда явлений, казавшихся ей столь противоречащими друг другу, — и все ее сомнения и недоумения рассеялись. Если верит в светлое будущее этот старик, стоящий уже одною ногою в могиле, то как же не верить ей, полной еще сил и готовности работать! И вера эта тем более была ей по-сердцу, что она соответствовала тому серьезному настроению, с которым с самого начала выступила Тамара на новое свое скромное поприще сельской учительницы. Ей так хотелось верить по-прежнему, как в дни войны, в этот народ, изучать его, работать для него, сродниться с ним и быть самой вполне русскою. Неужели это ей не удастся?..


1 При крепостном праве земельный передел производился или контролировался помещиком, после реформы 1861 года земельные переделы стали проводиться исключительно в рамках общины. Сельский сход («мир») раз в несколько лет уравнивал мирскую землю между членами общины тем способом, который большинство членов схода признавало наилучшим, перераспределяя ее по количеству душ (по количеству работников, по количеству лиц мужского пола или по количеству едоков). Количество земли, находящейся в пользовании отдельных хозяйств, при каждом переделе могло изменяться, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Решения принимались большинством в 2/3 голосов сельского схода. «Снять душу» здесь означает уменьшение выделяемой пахотной земли. [Прим.ред.]
2 Мировые суды появились в Российской империи в 1864 в ходе либеральных реформ Александра II. [Прим.ред.]
3 Строки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» об отмене крепостного права [Прим.ред.]


Предыдущая страница * Содержание * Следующая страница