10 из 1000

10 из 1000

Чтобы стать мудрым, достаточно прочитать десять книг, но чтобы найти их, надо прочитать тысячи.

XVII. Вожделения г-на Агрономского

После учительного съезда в Горелове Тамара стала замечать, что г.Агрономский сделался к ней заметно любезнее, чем прежде: при встречах с нею старается держать себя, что называется, гоголем, с каким-то охорашивающимся подскоком, и все выразительнее поглядывает на нее с игриво-плотоядною улыбкой плешивого сатира, обнажая при этом свои противные серо-желтые зубы. Она делала вид, будто не замечает этого, и продолжала держаться с ним по-прежнему — ровно, спокойно, в пределах чисто деловых отношений. Он, между тем, чаще стал заглядывать к ней в школу,и нередко в неурочные часы по окончании ее занятий, оправдывая эти визиты какою-нибудь случайностью, вроде того, что пошел-де прогуляться, шел мимо, да и зашел, — дай, мол, проведаю, что поделывает наша милая учительница… Позволите присесть, отдохнуть минутку? — «Сделайте одолжение». — Что же тут оставалось иначе, не выгнать же человека, да еще, в некотором роде, «начальство»! — и длится эта минутка с час, а то и больше. В другой раз зайдет спросить, не хочет ли она новых газет почитать и журналов, или заедет с предложением, не желает ли она прокатиться с ним на его рысачке для освежения, — погода-де чудесная. Но от подобных прогулок вдвоем Тамара всегда отказывалась под каким-нибудь благовидным предлогом. Тому такие отказы ее были досадны, но пока что приходилось скрывать эту досаду на свои неудачи и ждать перемены к лучшему. Ведь она что такое, по мнению Агрономского. — «Так, девчонка себе, и только! Ни кола, ни двора, ни роду, ни племени. В таком положении, на ее месте, сделайте одолжение, всякой бы льстило такое его внимание, а она… Дура еще, не понимает своего счастия!» Но он не терял надежды, что «авось пообъездится со временем, поймет! И тогда можно будет предоставить ей разные преимущества, жалованье увеличить, наградные, пособие дать, обстановочку маленькую сделать, а наконец, и подарочки от него кое-какие будут… Шляпка там, пальтишко, платьице лишнее, поди-ка, тоже нужны ведь, а на пятнадцать рублей в месяц не больно-то разошьешься. — Все это должна же она когда-нибудь понять и почувствовать!»

Однажды он пригласил ее к себе обедать, предупредив, что ожидает кое-кого из Бабьегонска, и прислал за нею лошадь. Тамара поехала, но никаких бабьегонских друзей налицо не оказалось.

— Надули, негодные! — извинялся и оправдывался, лукаво осклабляясь, Агрономский. — Не приехали!

Вадим Рубцов, иллюстрация к роману В.Крестовского «Торжество Ваала»

И пришлось им обедать вдвоем. Алоизий Маркович расщедрился при этом настолько, что даже бутылку шампанского приказал откупорить, в приятной надежде подпоить ­недотрогу, — авось-либо станет уступчивей. Та поняла его цель и решительно отказалась от вина, как ни уговаривал и ни упрашивал ее Агрономский хоть пригубить. Нечего делать, пришлось пить одному целую бутылку («не выливать же, ведь оно денег стоит, проклятое!») и к концу обеда это сделало его смелее. Восторженно закатывая свои водянистые глазки с идеальным выражением, он стал распространяться о прелестях взаимной, разделенной любви, не применяя, впрочем, этого к личностям, но так, вообще, в отвлеченном смысле и более с философской, социологической и биологической точек зрения. Он говорил, между прочим, что знает нескольких хороших девушек, из которых одни даром только губят в одиночестве свои лучшие годы, свою молодость, которую и помянуть-то будет им нечем, когда она минет — и какая кому с того польза?! — все равно, что собака на сене, — тогда как другие хорошие, и даже прелестные девушки, наскучив себе таким одиночеством, махнули рукой на всякие условности, избрали каждая себе подходящего друга — и счастливы! И благо им, потому-де это «настоящие» девушки, передовые, честно мыслящие, с независимым характером и независимыми убеждениями, и все порядочные люди еще более уважают их за это, — именно за то, что они так распорядились собою, признавая и уважая не условную нравственность, а только реально-естественные, физиологические законы, так как других, пожалуй, и не существует, если хотите. Затем он заговорил о преимуществах гражданского брака, потому-де, что брак этот свободен от всяких предрассудков, свободен по существу и основан только на взаимном уважении, без всяких уступок отжившим и ложным принципам и т.п., и наконец, в жару своего увлечения, схватил руку Тамары и жадно стал целовать ее и сверху, и в ладонь, все с тою же улыбкой сатира. Девушка поспешила освободить ее и сдержанно-сухо заметила, что не любит, чтобы ей целовали руки.

— Но ведь это в знак уважения! — оправдывался Агрономский.

— Можно уважать и без поцелуев.

— О, какая вы, однако, строгая! — отшучивался он, почувствовав, как нельзя лучше, данный ему нравственный щелчок по носу.

После этого он делал еще две-три попытки звать ее к обеду «запросто», но Тамара каждый раз отказывалась от этой чести, под тем или другим удобным предлогом. Агрономский, наконец, понял, что это неспроста, а когда получил еще одни отказ на новое свое приглашение, то решил себе объясниться с нею, — что, мол, это значит, что она так упорно отказывается от его хлеба-соли?..

Тамара откровенно высказала ему, что не считает такие обеды вдвоем, наедине, удобными для себя; здесь, в деревне, она живет вся на виду у всех отцов и матерей своих ­учеников, для которых голос ее только до тех пор и авторитетен и которые только до тех пор ее слушают и уважают, пока никакая сплетня, никакая тень сомнения или подозрения не коснулась ее доброго имени, а потому она просит его раз навсегда — ни на какие прогулки и обеды наедине не приглашать ее больше.

Агрономский ушел от нее совершенно опешенный. Но это объяснение не охладило, однако, его домогательств: оно раздразнило только его самолюбие, вторично уже задетое девушкой. — «Так нет же, постой, я докажу тебе!»— Тамара видимо понравилась ему не на шутку, а он, привыкнув в подобных случаях к охотной уступчивости со стороны некоторых своих «подчиненных», был очень озадачен и даже ­раздражен своим неуспехом у «этой девчонки». — Такая вдруг неподатливость! — Как не ценить внимания его, Агрономского, почетного попечителя, члена Совета и главного воротилы по учебным делам уезда?!. Нет, это что-то смешное даже! Другая бы счастливой почла себя на ее месте, а эта… смеет фыркать еще! Скажите пожалуйста, важное кушанье какое!

Но прошло немного времени, и он решился попытать Тамару с новой стороны: не поддастся ли она на предложение насчет законного с ним брака. Чем не жених? Годы его еще самые настоящие, лицо дышит умом и полно ­выразительности, глаза идеально прелестны, — это ему не раз говорили ­учительницы, и даже акушерки — интеллигентные акушерки! — которых он очаровывал своею неотразимостью, да он и сам хорошо это знает и видит каждый день в зеркале, — затем, богат, деловит, интеллигентен, влиятелен, уважаем всеми порядочными, честно мыслящими людьми, это ли еще не жених, в самом деле?! Какого ж рожна еще ей надобно?!. Женится ли он взаправду, или вернее, что как-нибудь обойдется, — это другое дело, вопрос будущего, и загадывать о нем пока нечего; но для нее-то, для бедной, ничтожной учительницы, такое предложение, такая видная, можно сказать, блестящая партия, — да оно ей, поди-ка, и во сне не снилось!.. Будет жить барыней, на всем на готовом, — надоело, поди-ка, мыкаться впроголодь!

Идея эта стала занимать почтенного Алоизия Марковича и все чаще и чаще приходить ему в голову — сначала слегка, потом серьезнее. — А почему бы и нет?.. Если бы, то есть, и в самом деле жениться, взаправду? — Что ж, будет у него, по крайней мере, красивая жена, неглупенькая, образованная, музыкантша (кстати, по случаю можно будет рояль для нее купить, чтобы недорого), по-французски, по-английски говорит (и это, пожалуй не лишнее… если и за границу как-нибудь поехать, переводчику платить не надо), и будет она, к тому же, признательна ему за то, что осчастливил, из грязи и нищеты вытащил, из ничтожества барыней сделал, положение дал в обществе, в холе содержит, одевает, обувает, — какого еще ей мужа надо?! Уж это, извините, не она ему, а он ей жертву приносит.

Долго думал, раздумывал и передумывал сам с собою Агрономский насчет своих матримониальных предположений, прикидывал и так, и эдак, высчитывал и взвешивал все выгоды и удобства, какие может принести ему женитьба; о невыгодах же ему как-то не думалось. Не то чтоб они вовсе не приходили ему в голову, но, как человек с искривленным позвоночником, он вообще был слишком самонадеян и уверен в самом себе, в своей наружности, в своем уме и характере, и потому не сомневался, что сумеет такую молодую, неопытную девчонку сразу взять в руки, как следует, переработать ее по-своему, вылепить из нее, как из мягкого воска, такую фигурку, какая самому более по вкусу, и держать ее построже, баловаться не давать, молодых халахонов в дом не принимать, да и в гости одну никуда не пускать, а не угодно ли, сударыня, вместе, вдвоем с супругом, как велит долг и приличие… И в Петербург, и в Москву вместе поедем повеселиться, — в театр свожу вас и в оперу, к Тестову или к Палкину1 там поужинать, — все это можно, отчего же? — но только вдвоем, не иначе-с! Уж раз что жена, раз что человек решается ради вас пожертвовать своими принципами, своими лучшими, святыми убеждениями, и делает такую крупную уступку общественным предрассудкам, так не угодно ли это ценить и быть ему примерною женою всегда и во всем, как следует, повиноваться беспрекословно и любить, а в стороны на посторонних мужчин взглядов не запускать и глазками не стрелять! Не-ет-с, уж об этом надобно перестать и думать, этого мы не позволим!

Ресторан, фото XIX века

И вот, надумавшись, Алоизий Маркович, наконец, решился. Заехав как-то к Тамаре под вечер, он нашел минуту эту подходящею, и обстоятельно сделал ей тут же формальное предложение, выставив на вид и свою любовь, и все выгоды для такой бедной девушки, как она, от подобного брака.

Тамара никак не ожидала такого предложения. Оно ее ошеломило и даже испугало. Никогда еще Агрономский не казался ей более противен, как в эту минуту, после его предложения, которое вдруг открыло ее воображению всю перспективу будущего сожительства с таким мужем. Нет, это сверх всякой уже возможности! — и потому она решила себе положить конец его домогательствам теперь же и разом. Собрав все свои силы, чтобы быть сдержанной и спокойной, Тамара поблагодарила его за честь и попросила извинить ее, если она в ответ на это позволит себе откровенно напомнить ему, что у него есть уже известные семейные обязанности по отношению к женщине, у которой, как всем известно, от него двое детей, и что поэтому, если кто имеет наибольшее право на его руку и сердце, то это — конечно, та женщина, мать детей его.

— Да, но ведь это простая баба, мужичка, — пробормотал сконфуженный Агрономский. — И наконец, что ж, такое!.. У кого этого не бывает?! Ей можно дать… обеспечить… Она мужичка, говорю вам… и будет очень благодарна даже.

После этих слов Тамара окончательно уже почувствовала к нему какое-то гадливо-презрительное отвращение, и ей стоило большого усилия над собою, чтобы не выказать ему этого прямо.

— «Мужичка?»— повторила она, удивленно оглядев его смеющимся взглядом. — И это говорите вы, социал-демократ и народник?

— А что ж такое?

— Как что? Где же ваша последовательность, убеждения?

— Хм… убеждения? — усмехнулся он в свою очередь. — Значит, я люблю вас, если решился пожертвовать даже своими убеждениями.

— Напрасная жертва, — сухо заметила девушка. — Позвольте мне не принять ее и остаться при своем взгляде.

Корней Чуковский (1882-1969) — незаконнорожденный сын потомственного почетного гражданина Одессы Эммануила Соломоновича Левенсона и его служанки из крестьян Екатерины Осиповны Корнейчуковой. После рождения двоих детей отец оставил свою сожительницу и женился на женщине «своего круга» — на враче Кларе Исааковне Рабинович

Агрономский был окончательно срезан. Он ушел от нее подавленный и оскорбленный, поняв, что отныне между ними все уже кончено. Самолюбие его вопило. — «Дура, дрянь эдакая! Ей благодеяние сделать хотели, а она ­«позвольте отказаться от чести»… Ну, хорошо, матушка, посмотрим!» — Хотелось бы как ни на есть отомстить «этой дерзкой, самонадеянной девчонке», дать ей почувствовать… Но как? Прогнать ее с места? — Чего бы, казалось, проще и короче! Но нет, тут есть своя заковычка: что скажет на это г-жа Миропольцева?

«Да, г-жа Миропольцева, — это вопрос!..»

Дело в том, что Тамара последовала в свое время доброму совету и наставлению отца Никандра написать этой барыне благодарственное письмо, в котором она описывала, между прочим, свою школу и жизнь в Горелове. Письмо это, по совету отца Никандра же, было отправлено через земскую управу — чтобы знали-де и чувствовали. Тамара никак не рассчитывала на ответ: где уж такой важной барыне при ее вечных хлопотах и филантропии заниматься еще ответами на письма какой-то там сельской учительницы, которой она мимоходом успела оказать услугу! Но сверх ожидания ответ был получен, и доставлен из Бабьегонска в Горелово тем же самым путем, чрез управу, и ответ притом очень благосклонный, милый и любезный, принесший Тамаре большое удовольствие, а отцу Никандру — истинное торжество. — «А что, говорил я вам! Так и вышло, и даже превзошло! Теперь можете быть за себя спокойны: не тронут!»— Агриппина Петровна вообще очень любила осчастливливать смертных своею корреспонденцией, с изложением разных умных хотя бы и совсем не идущих к делу мыслей, в самом изящном стиле «а la mon ami Tourgeneff».2 Это, прежде всего, доставляло большое удовольствие ей самой: она не сомневалась, что со временем, после ее смерти, эти письма и эти ее изящные и умные мысли, как женщины, стоявшей в центре современного движения, будут иметь большое значение и непременно появятся когда-нибудь в «Русской Старине», — для этого она нарочно и с М.И.Семевским познакомилась, чтобы заранее уже заручиться бессмертием, — и пишучи свои письма, всегда имела в виду не столько тех лиц, к кому они адресуются, сколько потомство. Так, и в этом ответе своем, достаточно очаровав, по ее мнению, Тамару своею благосклонностью и умными мыслями на целых трех страницах самой изящной и красивой бумаги, она просила ее писать ей хоть изредка об интересных сторонах местной жизни и школы и, пожалуй, об общих знакомых, «наших милых и добрых земцах», так как все это не безынтересно ей, в качестве бабьегонской землевладелицы. Достаточно было одной пересылки писем этих через управу, чтоб о них сейчас же стало известно де Казатису и членам, а чрез сих последних и Агрономскому. — «Вы-де смотрите, батенька, тово… они, оказывается, в переписке, — черт ее знает, что еще написать там может!» Алоизий Маркович в то время мало обратил ­внимания на это дружеское предостережение, но теперь вспомнил о нем довольно кстати, и это обстоятельство воздержало его от крутой меры по отношению к гореловской учительнице. — «И в самом деле, черт ее знает! — пожалуй, напишет еще, нажалуется, а та обозлится, — как, мол с моей «протежеей» смели так поступить! — да станет еще из-за этого в чем-нибудь пакостить… и ни с какой просьбой после этого нельзя уже будет обратиться, — а тут мало ли что может понадобиться… По нынешним временам, заручку в Питере иметь — ох, как не мешает!..» И Алоизий Маркович решил, что черт с ними, лучше быть поосторожнее.

Он прекратил свои посещения школы в неурочные часы, да и вообще стал заглядывать туда редко, а при встречах с Тамарой показывал ей сухую холодность, держась в строго официальных рамках. Бабьегонским приятелям его небезызвестно было, что он «приударяет» за гореловскою учительницей, да и сам он вначале не считал нужным делать из этого особенный секрет. — «Свои люди, чего там?»— и не скрывал от них в застольных беседах, особенно после нескольких рюмок, что «Тамарка эта прелесть что за девчонка!» и что он «пожалуй, тово… не прочь бы». Но теперь, несмотря на убеждение в своей «неотразимости», Агрономский стал как-то заминать приятельские разговоры на тему о «Тамарке», и однажды в клубе на лукаво-интимный вопрос «милого Пьеро», г-на Семиокова, как идут его сердечные делишки с жидовочкой отозвался даже с легким пренебрежением:

— Ну ее! Ни рыба, ни мясо, — кислятина какая-то… Не стоит!

— Э, дружище, значит вам нос натянули! — попросту брякнул ему на это присутствовавший тут же Ратафьев. — Понимаем!.. То-то вы так и отзываетесь!

Дружеская компания рассмеялась на эту, не в бровь, а в глаз попавшую, выходку: Агрономского же нервно передернуло, но он притворился, будто не понимает, в чем тут соль, и благоразумно смолчал. — «Не на дуэль же вызывать, в самом деле!.. По морде разве дать, но… Ратафьев куда его сильнее: измозжит, пожалуй»… Зато в душе он еще пуще обозлился, но не столько на друзей, сколько по рефлексу, камуфлетом каким-то — на Тамару: «Это все из-за нея-де, проклятой!.. Погоди ж ты!»

— Н-да-а-с, а жидовочка-то прелесть! — поддразнивали его приятели. Все это его взвинчивало и пилило ему по оскорбленному самолюбию. Простить Тамаре он не мог ни ее отказа, ни тем более, своего fiasco перед друзьями. Но все-таки из-за этой Миропольцевой ни с какой стороны пока ее не укусишь: пожалуй, себе дороже обойдется… Надо, значит, терпеть и показывать полное равнодушие.

Так прошло несколько месяцев, и Тамара была очень рада, что наконец-то Агрономский оставил ее совсем в покое, как вдруг, получает она через управу форменное извещение, что по распоряжению училищного совета она переводится на вакантную должность учительницы в Пропойскую сельскую школу, куда и предлагается ей отправиться в продолжение трехдневного срока, сдав по инвентарю все школьное имущество Гореловскому сельскому старосте под его расписку.

Как громом поразило ее это предписание. Ничего подобного она не ожидала и даже предполагать не могла. Как, за что, почему?.. Ведь эта Пропойская школа считается у них в уезде, все равно, как ссылка, куда смещают, как бы в наказание, только неисправных учителей, пьяниц каких-нибудь или нерадивых… Ведь это глушь, медвежий угол, где слова перемолвить не с кем, книжки почитать — так и то-то достать не у кого… Да там и жалованья меньше, всего только десять или восемь рублей, и жить даже негде: школа холодная, и комнаты учительской при ней не полагается, — придется, значит, нанимать угол у крестьян где-нибудь в летнике или в бане, питаться Бог знает чем и как, а заболеешь, не дай Бог, так и помощи подать некому… Господи, да за что же все это? Что она сделала, в чем провинилась?.. Догадаться, что это все подстроено Агрономским, было не трудно: очевидно, это ей мщение за ее отказ, — хочет, значит, доехать не мытьем, так катаньем.

И вся расстроенная, взволнованная Тамара побежала к «батюшкам» поделиться с ними своим горем и посоветоваться. Тех не менее ее самой поразило и возмутило это неожиданное известие.

— Это все Агрономский! Это его штуки, не иначе, — с первых ее слов воскликнул с негодованием отец Никандр. — Сделает, негодяй, пакость, и сам как будто в стороне, сейчас за совет прячется… Вот она, иезуитская школа!

— Да, и у этого жидополяка в руках народное образование всего уезда, в руссейшей из русских губерний! — с горечью вздохнул старик Макарий. — Господи, да что ж это такое на свете делается?! Он же и спаивает народ, он же его и воспитывает!

— Но что ж теперь делать? Что делать мне, научите Господа-ради! — обращалась то к тому, то к другому растерявшаяся девушка. — Неужели же так-таки через три дня и ехать?

— Нет, постойте! — перебил ее отец Никандр. — Ехать — это пустяки! Ехать никуда не надо! Это он врет, это мы еще посмотрим!

— Но, ведь предписание? — заикнулась было Тамара.

— А хоть бы и десять, что ж такое?! Как даются предписания, так и отменяются. Нет, вы вот что, — остановился он перед нею, подняв указательный перст кверху, — вы, прежде чем что, благодетельницу за бока, госпожу Миропольцеву, понимаете?

— Да, чем же она-то тут поможет? — в недоумении спросила Тамара.

— Всем, как есть, всем: одно ее слово — и кончено, и никаких более разговоров!.. Телеграфируете ей сейчас же… Или нет: телеграмма денег стоит, больно дорого, — пишите лучше письмо, сейчас же, немедленно, и выскажите все откровенно, — церемониться с этим скотом больше нечего, — все, как есть, понимаете: как он приставал к вам, — слюнявец эдакий! — чего добивался, все!.. Садитесь и пишите, а я уже сам отправлю, только на сей раз не через управу, а то догадаются.

Тамара возразила, что, во всяком случае, письмо до Петербурга раньше трех-четырех суток не дойдет, а через три дня ей все-таки ехать надобно.

— И ни под каким видом! И думать не смейте!.. В крайнем случае, пошлите им рапорт: заболев, мол, сего числа, ранее недели выехать не могу, — вот и кончено.

— Пришлют врача свидетельствовать.

— Ну и пускай! У них ведь все это на канцелярских формальностях, — пока там в доклад, пока предписание врачу, пока что, да пока врач соберется еще приехать, — ан неделя-то вся и прошла! А в неделю-то уж наверное чего-нибудь дождемся.
Тамара исполнила все, как советовал ей отец Никандр, тем более, что и отец Макарий вполне разделял на этот раз его мнение. Письмо к г-же Миропольцевой было написано, рапорт тоже, и не только написан, но и препровожден в волостное правление для отправки в управу, а отец Никандр, тем часом, запряг с работником пару своих «поповских» саврасок и сам отвез письмо в ближайшую почтовую контору, где и сдал его «заказным», чтоб уже повернее было.

На шестой день после этого сотский принес от волостного Тамаре бумагу из уездной земской управы, где в отмену прежнего распоряжения училищного совета ей предлагалось оставаться в Горелове и, если школьное здание с его имуществом сдано уже ею по инвентарю местному старосте, то «принять от него школу вновь в свое заведывание по инвентарю же и о последующем донести».

— А что, не моя правда вышла? — торжествовал, потирая руки, и радовался отец Никандр. — В воскресенье, уж так и быть, благодарственный отпоем вам! Ай-да благодетельница! Ай-да молодец!.. Хоть и дурында, а молодец, — исполать3 ей! Отстояла таки, не дала в обиду!

Впоследствии Тамара узнала от г.Семиокова, что де Казатис совершенно неожиданно получил от Агриппины Петровны телеграмму, которая произвела тогда во всей управе большую сенсацию, хотя и состояла всего-то из пяти слов: «Прошу оставить учительницу Бендавид в Горелове», — и только.

— У вас, однако, большая поддержка там, — значительно заметил ей при этом г.Семиоков не то завистливым, не то заискивающим тоном.

— Что, батенька, гриб скушали?! — приветствовали потом управские друзья Алоизия Марковича при первом же приезде его в Бабьегонск. — Ведь советовал вам тогда де Казатис не делать этого, так нет, не послушались!.. Ну, вот и с носом!

— Да я-то что же? — оправдывался с видом совершенной невинности Агрономский, — я-то при чем же тут!..

— Ну, да! Толкуйте! Кому ж оно, кроме вас, зудело!

— Вот, господа, и всегда-то вы так! — укорял он при этом их же самих. — Другие сделают, а на меня валят! А я тут виноват столько же, как китайский император… Разве я смещал ее? Совет, а не я… Советом решено было, по большинству-с! А мне она ровно что наплевать, я и думать позабыл о ней!.. Стану я унижаться до мщения какой-то там девчонке, скажите пожалуйста!.. Стыдились бы вы и думать, а не то что высказывать мне в глаза такие несообразности!

— Ну-ну, дружище, уж вы, никак, обижаться начинаете, пойдем-ка лучше, дербанем по маленькой, да в винтик!

На том все это дело и кончилось.

Агрономский совсем перестал посещать школу, кроме как в самых экстренных и необходимых случаях вроде встречи проезжавшего на ревизию губернатора, который пожелал посетить мимоездом Гореловскую школу, или вроде экзамена на льготу по воинской повинности. С Тамарой он уже не разговаривал и даже перестал ей кланяться, а если встретится, бывало, на улице, то отвернется, или еще заранее перейдет на другую сторону.


1 Тестов, Палкин — владельцы знаменитых ресторанов Моск­вы и Санкт-Петербурга. [Прим.ред.]
2 Как у моего друга Тургенева (фр.) [Прим.ред.]
3 Исполать (устар.) — хвала, слава. [Прим.ред.]

Предыдущая страница * Содержание * Следующая страница