10 из 1000

10 из 1000

Чтобы стать мудрым, достаточно прочитать десять книг, но чтобы найти их, надо прочитать тысячи.

XXXI. Неприятные сюрпризы

Благополучно покончив дела с казной, Блудштейн пригласил к себе Каржоля и с приятной улыбкой заявил ему, что «Товарищество» не нуждается больше в его услугах и поручило ему, Блудштейну, выразить графу благодарность за его службу, что он и исполняет-де с особенным удовольствием.

— А как же расчет-то? — заикнулся было граф, огорошенный этим внезапным заявлением.

— Расчет? Какой расчет? — с видом недоумения отозвался на это Блудштейн. — Расчеты все кончены.

— Да, то есть вы хотите сказать, кончены с казной, — поправил его Каржоль. — Но я не про казну говорю, а про себя, про расчет компании со мной.

— 3 вами? — удивился Абрам Иоселиович. — Но каково же з вами расчет?! Вы же получали свое жалованье и, кроме тово, вам выдавалось и на прогоны, и на суточные, и на представительности, когда нужно было. Вы же все это получали! Каково же еще расчет? Бог з вами! Што ви?!

— Как какого? — возразил Каржоль, поняв, что его хотят спустить ни с чем, и потому едва сдерживая в себе негодование. — По условию, я должен быть участником в пяти процентах вашей чистой прибыли.

— Должны, — согласился Блудштейн. — Это так, но вы и участвовали.

— Хорошо, так позвольте мне эту пятую долю!

— А долг ваш нашему бедному Бендавид вы забывали? — прищурясь на один глаз, спокойно и размеренно спросил Абрам Иоселиович.

— Нет, не забыл, положим, но… ведь не вся же моя доля, надеюсь, пошла на покрытие этого долга?

— Вся! — категорически отрезал Блудштейн, с несмущаемой наглостью глядя ему прямо в глаза.

— Как так! Ведь вам одному очистилось, по моим расчетам, более двух миллионов рублей?

— По вашим — может быть, — усмехнулся невозмутимый еврей — а по моим нет.

— Однако позвольте! Этого не может быть! — загорячился Каржоль. — Я вам с карандашом в руках докажу! Расчет тут самый ясный, арифметический! Как же так?

— Так, — хладнокровно подтвердил тот, углубясь в свое кресло и тихо пощелкивая пальцами по краю письменного стола. Так. Мне мой карман лучше знать, как вам, и когда я говорю так, то так. Абрам Осипович Блудштейн до ветру слова не кидает и никому не позволит считать в своем бумажнике.

— Я для вас не посторонний человек, — заметил на это граф тоном задетого достоинства. — Я, кажется, ваш компаньон.

— Пхе!.. Компаньон! — пренебрежительно усмехнулся еврей. — Пазжволте взнать, ви много денег в компанию вложили?

— Я вложил мое имя, — заметил граф с оттенком благородной гордости, надеюсь, что это что-нибудь да значит!

— Н-но! За ваше имя вам и платили… Вы были такой же наймит, как и всякий другой… Кому за труды, а вам за имя.

— Я основываю мое право не на найме, а на нашем договоре, — веско подтвердил Каржоль. — По договору, я ваш дольщик.

— А по докумэнтам, звините, вы должник гаспадина Бендавид, который полномочил меня получить з вас долг, и я это сделал. Н-ну?

— Хорошо, — согласился несколько опешенный граф, — но в таком случае, где же мои документы? Если вы были посредником между мной и Бендавидом, так возвратите мне их!

— О, непременно! — с видом благородного достоинства, подняв к лицу обе ладони, заявил Блудштейн, и затем, отперев ключом свою конторку, вынул из нее деловой портфель, порылся в нем с минуту и достал две бумаги.

— Вы любопытны были видеть ваш расчет, — вот ваш расчет, извольте! — подал он одну из этих бумаг Каржолю. — Тут прописано все, чево вы получили, и все, чево вам следует, — можете проверить в конторе по книгам, по вашим распискам, как хочете. А вот и ваше условие с «Товариществом», — продолжал он, подавая другую бумагу, — потрудитесь росписаться на нем, что вы вдовлетворены сполна, а затем и докумэнтов зайчас получаете.

— Но где же эти документы, — спросил граф, внутренне колеблясь. — Я бы хотел видеть их.

— И увидите. Докумэнты здесь, — похлопал еврей по портфелю, — будьте сшпакойный!

— Так покажите наперед, — ведь вам все равно, а я желал бы убедиться, все ли они тут, прежде чем подписывать.

— Што это?! И где мы? И с кем мы? — с видом обиженного и негодующею достоинства вступился за себя Блудштейн. — И когда же я после всего не заслужил еще вашего доверия?! Это мне удивительно даже! Мы з вами, кажется, порадочнии люди, и когда я вам говору, что докумэнты здесь, и что вы их сейчас имеете получить, то я правду говорю! И прошу мне верить и не оскорблять меня таким манером!

Наткнувшись на такой благородно-самолюбивый отпор со стороны Абрама Иоселиовича, Каржоль сейчас же со­образил себе, что лучше, пожалуй, не доводить пока дело до ссоры и польстить жиду своим доверием, — авось еще он пригодится! Поэтому граф поспешил успокоить его, что вы-де совсем не в таком смысле поняли мои слова, — и зачем же, мол, понимать таким образом, когда у него и в помышлении не было оскорблять такого почтенного человека или не доверять ему после стольких лет знакомства и т.д.

Тот успокоился, и Каржоль принялся после этого внимательно проверять поданный ему расчет, где красивым ­конторским почерком были прописаны все произведенные ему авансы, выдачи, жалованье и т.п. Итог составлял довольно изрядную сумму, и граф не мог не согласиться, что все прописанное было верно, до единой копейки. — Неужели же, в самом деле, он за всю кампанию проухал такие деньги?! Тридцать девять тысяч с лишком! Да ведь это целый куш! Одного жалованья за это время получено тринадцать тысяч… И где все это? Куда истрачено? Как, когда? — И сам теперь не понимает! Деньги процедились между рук, как вода сквозь сито, точно бы их и не было… А и в те времена, когда они были, графу никогда не казалось, что их у него достаточно; он всегда более или менее нуждался и чувствовал постоянную потребность «призанять», «перехватить», так что теперь вместо «куша» у него остаются только там и сям новые «должишки», сделанные то у того, то у другого «на перехватку». Из представленного ему расчета он мог убедиться, однако, что жиды, когда им было нужно, не жалели ему денег «на представительность», и будь он порасчетливее, поэкономнее, то добрая половина, если не две трети полученной им суммы легко могла бы остаться у него в кармане, и «представительность» от этого нисколько бы не пострадала бы. Кто же виноват, если вышло иначе? На кого пенять?

Но это еще не все. Просматривая расчетный лист далее, он добрался и до итога причитавшихся ему пятипроцентных прибылей, в количестве 101.000 рублей. Из этой суммы 91.600 рублей были отчислены в уплату долга Бендавиду, с прибавкой к ним 9.160 рублей процентов за два года, по пяти в год, — итого 100.760 рублей. В остатке значилось 240 рублей. Но последним авансом, неделю тому назад, было выдано ему 1.000 рублей, и таким образом выходило, что он еще в долгу у «Товарищества» на 760 рублей. Это поразило графа непритворным горем, тем более, что явилось для него совершенной неожиданностью. Беспечно цедя между рук притекавшие к нему деньги, он все время жил мечтательной уверенностью, что денег у него впереди еще много, так как пятипроцентная его доля должна принести ему тысяч двести, по крайней мере, — и если около ста из них пойдут на уплату Бендавиду, то все же у него останется чистых не менее ста тысяч. И вдруг, вместо того, 760 рублей долгу! Какая злая нас­мешка! Из-за чего человек трудился, давал напрокат свое имя, принимал на себя помои газетной печати, мытарился и отписывался в следственной комиссии, рисковал угодить в «места не столь отдаленные», бегал, как гончая собака, хлопотал, надрывался и унижался более года ради этих людей, — из-за чего?! Чтобы в конце концов им же остаться должным! Граф молча, с удрученным видом положил расчетный лист на стол перед собой и задумался. При чем же он теперь остается? Что ждет его впереди? На какие средства существовать далее, и где они, эти средства?

— Проверили? — обратился к нему Блудштейн. — Как видите, все верно, аж до копейка.

— Но ведь долг Бендавиду составляет всего 91.600,— возразил Каржоль, — Да и то еще, какой это долг! Из него пятьдесят тысяч приходится на вексель, под который мне было выдано вами на выезд из Украинска всего только пять тысяч.

— Да, но ведь вэксюль был подписан вами?

— Так что ж из этого?

— Как что? Вы же не сможете оспаривать свою подпись, — значит, докумэнт законный. О чем разговаривать?

— Юридически, может быть, и законный, — согласился граф, — но он, во всяком случае, фиктивный, дутый, как и многие другие.

— Другие? — с неудовольствием нахмурился Блудштейн. — Какие это другие?

— Там есть, например, один вексель на пять тысяч, — продолжал граф, — за который я получил от вас только половину, и вы сами честным словом обещали мне когда-то не требовать с меня больше.

— Я не требовал! — нервно поднял еврей к лицу обе ладони, как бы защищаясь и оправдываясь, — и разве ж вы можете сказать, что я требовал? — Я не требовал, пока вексюль был мой. Но теперь он не мой, а гаспадина Бендавид. А гаспадин Бендавид не хочет знать никаких частных сделков, он желает уплаты по наличная цифра. Это же его дело, я тут ни причем… И я думаю так, что вы еще должны быть рады и счастливы, что кончаете так легко за своими долгами. Благодарите Бог и меня, что я вам дал такую возможность!

Каржоль снова удрученно задумался.

— Спустите мне хоть проценты! — взмолился он наконец, — Ведь я, даже и по-вашему, должен всего девяносто одну тысячу, а вы начли тут с лишком сто! Девять тысяч для меня не шутка, в моем положении!

Блудштейн только головой покачал с усмешкой печального сожаления.

— Ай-яй, какой же вы, звините меня, неблагодарний! Когда же вы видели, чтоб капитал не давал никакого процента? Что ж это будет за капитал?! Пфэ! Бендавид и то был такой великодушний, что взял с вас только по пять процентов на год, — то само, что казна дает. Это же с его стороны, согласитесь, савсем безкорыстно. Девять тисяч за два года, — помилуйте, да это антык! Найдите, пажалуста, теперь за такой процент, кто вам даст? Нет, оставьте! Мы об этом с вами и разговарувать не станем, — заключил он самым решительным и непреклонным образом.

Каржоль опять замолк и потупился… На душе у него было очень скверно.

— Там есть еще маленькаво должок за вами, — продолжал между тем Блудштейн, указывая на расчетный лист. — Пустяков каких-то, семьсот с чем-то рублей, кажется… Когда прикажете получить?

Граф только плечами пожал, выражая этим окончательную невозможность рассчитаться в настоящее время и даже полную неизвестность насчет уплаты в будущем.

— Н-ну, я, пожалуй, попрошу «Товарищество», чтобы вам отсрочили, — предложил Абрам Иоселиович. — Может они будут согласны взять с вас вексель.

И говоря это несколько небрежным тоном, он был уверен, что поразил Каржоля таким необычайным великодушием и тот рассыплется перед ним в тысяче самых ­признательных и прочувствованных благодарностей. Но к удивлению его Каржоль не поразился и не рассыпался.

— Однако, это выходит, — начал он после грустного и тяжелого раздумья, — выходит, что за всю мою службу, за все мои труды и старания, я вышвырнут вами на улицу, как выжатый лимон, без средств, даже без гроша в кармане! Другие там, разные Сахары, Миньковские вернулись богачами, а я — круглый нищий, хоть руку протягивай! И это за то, что служил вам добросовестно, честно, не обворовывал, как другие, «Товарищество»… Спасибо! Нечего сказать, наградили!

— А кто ж вам виноватый? — с непритворным удивлением расставил ладони Блудштейн. — Кабы мы не платили вам, а мы же платили харошо! — Ну, вы и копили бы себе! Сахар! Вы говорите, Сахар. — Сахар, может, меньше вашего получал, но Сахар в карты не играет. Сахар з артистками не знаком, шимпанскаво не пьет… Сахар начал с маленького гешефт, заработал на нем, стал делать гешефт побольше; сделал побольше, — принимайся за большой гешефт, а там и пошло, и пошло, — зато Сахар, звините, обстоятельный человек, — ну, зато и богач теперь. Были бы вы такой, как Сахар, были бы и вы богач. Когда ж тут кто, кроме вас самих, виноватый?!

— Но ведь мне, поймите, завтра есть нечего будет! Я даже выехать отсюда не могу! — ударяя себя в грудь, патетически доказывал Каржоль. — Выгонят меня из гостиницы, я на тротуаре ночевать должен.

Блудштейн только плечами пожал, сопровождая это движение закрытием век, — дескать, что же делать с этим! Мы не виноваты!

Граф нервно сорвался с места и в волнении заходил по комнате. Положение его представлялось ему мрачным, безнадежным, ужасным… и тем более ужасным, что не далее как час назад он еще надеялся на свою пятипроцентную долю, как на каменную гору, никак не думал получить так скоро отказ от службы в «Товариществе» и рассчитывал почему-то на это «Товарищество», как на неиссякаемый источник…

Он полагал, что за покрытием долга Бендавиду ему с избытком хватит остатков этой пятипроцентной доли на то, чтобы начать и кончить в самом непродолжительном времени свое бракоразводное дело, прожить, как следует приличному человеку, до возвращения Тамары в Россию, приготовить и обдуманно устроить для нее «изящное гнездышко»— «un nid commode, pareil aun corbeille ravissante»,1 — жениться на ней, нанять блестящего адвоката и начать против Бендавида процесс за ее миллионы. И вдруг все это лопается, как мыльный пузырь, и он опять остается на жизненном распутьи ни с чем и ни при чем, как год тому назад, после ликвидации анилинового завода, и даже хуже, чем тогда; в то время у него, по крайней мере, было хоть триста рублей, которых не потребовал с него шалый купец Гусятников, а теперь и трехсот копеек нет. Да что ж это, наконец, судьба, — издевается над ним она, что ли?! Неужели же надо унижаться перед этим жидом, выпрашивать, вымаливать у него, как милости, какую-­нибудь подачку, и видеть, как он будет при этом над тобою ломаться?

Но как ни раздумывал Каржоль, а печальная действительность беспощадно указывала ему, что больше ничего не остается, как только смириться и покорно обратиться к великодушию Абрама Иоселиовича. Он знал, что разбогатевшие и проползающие в знатность жиды любят его.

Пересилив себя, граф стал просить его войти по чувству гуманности в его безвыходное положение и исходатайствовать ему у «Товарищества» за всю его службу хоть ­какую-нибудь награду — ну, хоть три тысячи рублей! Ведь для «Товарщества», в сущности, это ничего не стоит, ведь это пустяк, какие-нибудь три тысячи, а для него они теперь огромные деньги! Абрам Иоселиович так добр, так благороден и всегда был к нему так благосклонен и столько раз уже выручал его из беды, что наверное и теперь не откажет оказать ему это истинное благодеяние!

Еврейское самолюбие Блудштейна было польщено в высокой степени. Все эти величания его «благородным», «гуманным», «великодушным», «благодетелем» ласкали его слух и радовали сердце. Видеть перед собой титулованного «гойя», который перед посторонними людьми держит себя с таким барским достоинством, видеть теперь его чем-то вроде червяка, во прахе ползущего и униженно вымаливающего, как милости, его протекции, заставить этого «гхарисштократа» кланяться себе и ухаживать за своею «осьшобой», — о! это было высокое наслаждение, истинный «симхас ганешеф»— праздник души для Абрама Иоселиовича, который усматривал в этом факте лишь легкое начало того, что со временем ожидает его в Петербурге, где и не такие еще графы Каржоли будут лебезить перед ним и кланятся, и заискивать его милостивого внимания и покровительства.

— Н-ну, харашо! Это, я думаю, можно будет устроить… я поговорю, — с благосклонной снисходительностью обнадежил он графа. — Заходите ко мне завтра, хоть в это время, мы и покончим.

Обрадованный Каржоль схватил в обе руки протянутую ему потную волосатую длань Блудштейна и выразительно, с большим чувством потряс ее.

— Вы — моя надежда, единственная надежда! — чуть не захлебываясь от полноты чувства, патетически проговорил ему граф.

Тот усмехнулся с полупрезрительной, полудовольной миной и махнул рукой.

— Оставте, пажалуста, эти басни! Што я для вас таково? — заговорил он, как бы в шутку, тоном напускного смирения, сквозь который, однако, так и прорывалось наружу торжествующее ликование его души. — Вы же такой важный барин, а я для вас — пархатый жид, Абрамка! Хе-хе-хе… Не так ли?

И он с покровительственной фамильярностью слегка похлопал по плечу Каржоля.

— Абрам Иоселиович! Ну, как вам не стыдно! — солидно запротестовал последний против его слов, точно бы и взаправду возмущаясь в душе таким безобразным предположением. — Что это вы говорите, право! Разве ж я вам давал когда повод думать обо мне подобное?! Я, который вас так уважаю…

— Ну, ну, харашо! — самодовольно бормотал во след ему Блудштейн, провожая его из комнаты.


1 Уютное гнездышко, как восхитительная корзина (фр.) [Прим.ред.]

Предыдущая страница * Содержание * Следующая страница