Наконец настало и это «завтра», столь нетерпеливо жданное Атуриным. И ему тоже всю ночь не спалось. С вечера не до сна было за веселым товарищеским ужином со жженкой, — нельзя же было не спрыснуть мир! — а под утро, когда очутился наедине с самим собою в палатке, на своей походной койке, сну мешали взволнованные думы. Все представлялось ему это предстоящее свидание с Тамарой, которое — он был уверен в том — должно решить его и ее судьбу. Он обдумывал, что и как будет говорить ей; в голове его слагались целые импровизации, целые потоки красноречивых признаний, полные блеска и страсти, и нежности, но ни одним из этих потоков не оставался он доволен: все казалось, что это не так и не то, что нужно… А что именно нужно и как все это у него выйдет, — Бог весть… Этого он не знает и сообразить пока не может. С первою его женой оно вышло совсем просто и даже шаблонно как-то, объяснился во время мазурки, та направила его к maman, — он приехал к ним на другой день после бала, сделал формальное предложение и получил согласие родителей. Но тут, с этою скромной и так просто себя держащей сестрой милосердия выходит что-то совсем другое. Тут этот прием не годится, некстати, — это он чувствовал. Первая жена его была светская девушка хорошей фамилии, обладавшей известными связями и положением в обществе, и вдобавок она ему нравилась. В этих условиях брак не представлялся неравным ни для той, ни для другой стороны, — напротив, с светской точки зрения, он был совершенно естественным и резонным. Но Тамара, — Тамара совсем другое дело. Она представлялась ему точно бы на какой-то высоте, точно бы осиянная каким-то светлым и чистым ореолом подвижничества и самоотвержения. В ней, казалось ему, есть нечто такое, к чему надо подходить с чистым сердцем и чистыми помыслами, с оглядкой, как бы не смутить, не оскорбить ее грубым или пошлым прикосновением к ее внутреннему миру. Но создавая себе из нее такой святой, чисто мечтательный идеал, Атурин в то же время понимал простым рассудочным образом, что в ней есть все задатки быть хорошей женой и матерью, что она закалена уже немалыми испытаниями, выпавшими на ее долю за время этой войны, и потому ее не смутит, не заставит опустить руки никакая жизненная борьба, никакой труд, никакие неприятные случайности или лишения. — Нет, думалось ему, она сумеет прямо смотреть в глаза жизни, не станет ни ныть, ни хныкать, ни нервничать по пустякам, да и в серьезном чем не растеряется по-бабьи, — словом, будет для мужа не женой-игрушкой, не роскошью дорогостоящей и подчас несносной, а действительным другом и товарищем на жизненной дороге. В этой изящной и, казалось бы, такой хрупкой фигурке ему чувствовался большой характер, большая выдержка, энергия и сила воли. Выжить почти год в таких условиях, как выжила она, и не сломиться, выдержать себя все время на высоте своего подвига и глядеть на него, как на самое простое, обыкновенное дело, не замечая и не признавая собственного героизма, — это не шутка, на это не всякая способна!.. Но что ж он скажет ей? Как приступит к делу, к объяснению?!. И Атурин снова начинал рисовать себе разные предположения, как это должно или как может случиться, и снова чувствовал, что как ни гадай, а все это не то, не так, и все его блестящие, придуманные импровизации никуда не годятся. Совсем не это нужно!
Долго он ворочался на своей жиденькой койке под хаотическим наплывом своих дум и мечтаний, и когда, наконец заснул уже на рассвете, те же думы и грезы назойливо мерещились ему и во сне и витали вокруг образа Тамары. В этот день войскам дан был полный отдых, и потому выспаться можно было вволю. Проснувшись против обыкновения довольно поздно, Атурин чувствовал себя свежим, бодрым и много спокойнее против вчерашнего; все разнородные и сильные впечатления знаменательного дня уже поулеглись, и, возвращаясь мыслями к предстоящему объяснению с Тамарой, он попросту решил себе, что придумывать нечего, а пусть будет как будет, как само оно выйдет, — это, мол, лучше всего! Но чем ближе подходило время к условному часу, тем более начинал он испытывать внутренне какое-то лихорадочное беспокойство и нервную нетерпеливость. — «Что за притча такая! — думалось ему. — И рвешься туда всей душой, и боязно как-то… На «турку» идти было куда как проще! А тут — вот поди же ты!»
Почти за час еще раньше срока приказал он заседлать себе саврасого жеребчика турецкой породы, купленного им у какого-то болгарского попа, и чуть не каждые пять минут поглядывал на свои часы, так что даже некоторые товарищи, шутя, заметили, что сегодня наш капитан как будто сам не свой, — то рассеянный какой-то, то озабоченный и нервный, — уж не влюблен ли часом? Но Атурин безразлично пропускал мимо ушей все эти дружеские шутки, — не до них ему было. За несколько минут до пяти часов он живо вскочил в седло, влепил жеребчику для бодрости здоровую нагайку и стрелой помчался по направлению к госпиталю.
Все свободные от дела сестры и сама начальница встретили его очень радушно за своим вечерним чаем, видимо были рады ему, и он с первой же минуты очутился в положении их общего гостя. С одной стороны, это ему очень улыбалось в виду будущих своих посещений, с другой — было немножко досадно, потому что он вовсе не рассчитывал быть гостем всех, а ехал лишь для одной Тамары; но раз, что так уже вышло, ничего не поделаешь. Тамара была тут же вместе со всеми, и все с тою же приветливой улыбкой, с тем же «хорошим» выражением в глазах, видимо, довольная в душе его посещением. Но увы! — остаться с нею наедине хоть на минутку и высказать по душе все, что хотелось, так и не удалось сегодня Атурину. Из всех его мечтаний, планов и предположений так-таки ровно ничего и не вышло — на этот раз, по крайней мере. Может быть, удастся в следующий?..
Но и на следующий раз вышло не лучше. Хоть и выдалась такая счастливая, казалось бы минутка, что они случайно остались вдвоем, но… на «турку» идти, действительно, было ему много проще, чем тут начать желанный разговор с этою видимо симпатизирующей ему девушкой. — «Просто ни на что не похоже!» — досадливо упрекал он потом сам себя. — «Ну, что тут такого особенного, казалось бы?! Сказал бы на «да» или «нет», и конец. А между тем, язык, что называется, прильпе к гортани… Дурак дураком стоишь и только!»
Так это дело у него и затянулось «втемную», на неопределенное время. — «Не выгорело сразу, теперь и жди у моря погоды». — Раза два в неделю он уже непременно посещал госпиталь, но всегда на положении общего гостя. Иногда, бывало, хоть на несколько минут мимоездом завернет к сестрам по пути в Сан-Стефано или обратно; порою привезет им оттуда каких-нибудь гостинцев, греческих сластей, египетских бананов, яффских апельсинов; иногда возьмется для той или другой сестры исполнить в городке какое-нибудь маленькое поручение, и в результате всего этого было одно весьма выгодное для него обстоятельство, — это то, что с ним окончательно освоились, привыкли к нему, считая как бы за «своего», и если, бывало, он почему-либо дней пять подряд не показывается, сама начальница замечала иногда за вечерним чаем: «А что ж это наш Владимир Васильевич запропал куда-то?.. Уж здоров ли?.. Точно бы и скучно без него как-то».
Но как-никак, а удобной минуты для разговора с Тамарой наедине решительно не представлялось Атурину. Приедет он, бывало, — и общей беседе нет конца. Подсядут к сестрам за чаем медики, чиновники госпитальные, санитарный капитан, офицеры из числа выздоравливающих, — и разговор невольно, как-то сам собою переходит на далекую родину, по которой почти каждый, особенно после мира, начинал уже в душе испытывать некоторую тоску: домой тянуло. Газеты получались теперь скоро, особенно одесские, а перотские французские липки, своим чередом, каждое утро доставляли в Сан-Стефано самые свежие новости, — и все, как один человек, жадно накидывались на вести из России; всех живейшим образом интересовало, что там делается, как живется, тем более, что, судя по всем этим вестям, на родине, кажись, что-то неладно, происходит что-то странное…
С недоумением узнали все, что еще в январе стреляла в генерала Трепова какая-то Вера Засулич, Одессе было какое-то вооруженное сопротивление чинам полиции и солдатам со стрельбою по ним, при обыске квартиры некоего Ковальского, захваченного с тремя мужчинами и четырьмя женщинами служащими в магазине «Общества потребителей»,1 что в Ростове-на-Дону совершено политическое убийство какого-то рабочего Никонова за донос,2 а в начале апреля прочли, не веря собственным глазам, что Вера Засулич, при полной наличности преступления, торжественно оправдана судом присяжных и что приговору этому рукоплескали в зале суда первые сановники государства, газеты же радостно восклицали, что теперь все пойдет легко и прекрасно, ибо дело Засулич не может пройти и не пройдет бесследно…3 девица; но как, за что, почему, — неизвестно… Узнали, что и в Все это здесь, в Сан-Стефано после блистательно оконченной войны казалось странно, дико, непонятно; все это смущало и повергало в тревожное недоумение, — из-за чего там это делается? Верить не хотелось известиям…
2 В феврале 1878 года в Ростове-на-Дону было совершено убийство агента жандармов Акима Никонова. Это сделала группа революционеров-народников, провозгласивших терроризм главным методом борьбы. Новый «метод» получил распространение на юге России. [Прим.ред.]
3 В.И.Засулич (1894-1919) — сначала народница-террористка, потом социал-демократка. Родилась в еврейской семье, увлекалась учением М.А.Бакунина, входила в общество «Южные бунтари». Вместе с соратниками пыталась с помощью фальшивых царских манифестов поднять крестьянское восстание под лозунгом уравнительного передела земли. В феврале 1878 Засулич пришла на приём к Трепову и тяжело ранила его двумя выстрелами из револьвера в живот. Хотя по закону за подобные преступления полагалось от 15 до 20 лет тюремного заключения, суд присяжных полностью оправдал Засулич. Спасаясь от нового ареста, эмигрировала. В 1883 перешла на позиции марксизма, стала частым гостем Ф.Энгельса. Позже нелегально вернулась в Россию, познакомилась с В.И.Лениным, вошла в состав редакции основанной им революционной нелегальной газеты «Искра». Участвовала в конгрессах Второго Интернационала. Ее именем названы несколько улиц в городах России.