Каржоль, почтительно откланявшись, направился вслед за Серафимой и, проводив ее до паперти, вернулся снова к стекольчатой галерее. Он, еще выходя от игуменьи, успел исподтишка выразительно кивнуть ее шустрой послушнице, что надо, мол, сказать одно слово. Догадливая белица поняла этот кивок и потому, провожая «матушку», замедлилась зачем-то на галерее, где и застал ее теперь граф.
— Вот что, сестрица, — сказал он, сунув ей в руку красненькую кредитку, — если мне неравно понадобиться известить о чем-нибудь эту евреечку, могу я рассчитывать на вас, передать ей через вас письмо например?
— Отчего же-с! Спаси Господи! С большим удовольствием даже! — согласилась приветливая послушница.
— Только как же нам устроить это так, чтобы другие-то не знали?.. А уж вас я буду очень, очень благодарить потом, — поспешил он предупредить ее, в особенности напирая на «вас» и «очень». — Уж вы только постарайтесь, а я не забуду… Я и еще, и еще раз поблагодарю, поверьте!
— Помилуй, Господи! Зачем же-с! — занервничала та, опуская свои глазки-вишенки. — Мы и так уже много довольны вашею милостью, спаси вас Господи! И вы, ежели что, присылайте, а то лучше и сами приносите письмецо привратнику, на мое имя: послушнице Наталье… Я ужо, не беспокойтесь, предупрежу его, а там мое дело… Все будет исполнено в самой точности, будьте благонадежны-с. Господь с вами, сударь!
Таким образом, заручившись на случай надобности содействием шустрой белицы, Каржоль усталый, размаянный всеми передрягами этой бессонной ночи, вышел из монастыря на улицу и, оглянувшись, нет ли где поблизости извозчика, к счастью своему заметил одиноко стоявшего на углу ваньку-христианина, который нарочно выехал сегодня пораньше, чтобы в отсутствии еврейской конкуренции побольше заработать в шабаш. Граф тотчас же порядил его, однако не домой: графу пока еще было не до отдыха и даже не до Ольги Уховой. Следуя правилу «куй железо пока горячо», он преодолел на время усталость, постарался даже удвоить в себе необходимую энергию и бодрость, и приказал извозчику гнать поскорей к архиерейскому дому.
«Прежде всего надо кончить это, главное, чтобы там у Серафимы уже никаких сомнений, без сучка и задоринки… А с Ольгой как-нибудь обделаем!», — так думал граф Каржоль, подпрыгивая на тряских, дребезжащих дрожках. Он чувствовал себя в некотором роде полководцем, который открывает первый огонь генерального сражения.
— Владыка не принимают, — заявил ему какой-то семинарообразный субъект, встретивший его в обширных сенях архиерейского дома.
Граф начал было объяснять, что ему надо видеть владыку по самой неотложной, настоятельнейшей надобности.
— Все равно не принимают. Они воды пьют и по саду теперь прогуливаются. А вы, ежели что по делу какому, к секретарю пожалуйте.
Каржоль даже обрадовался этому «секретарю», ибо вспомнил как нельзя более кстати, что, по городским слухам и сплетням, всеми делами, да чуть ли и не самим владыкой ворочает его секретарь, господин Горизонтов. Поэтому Каржоль, поблагодарив за указание, прямо к нему и направился, благо ходить пришлось недалеко, так как секретарь проживал тут же, по коридору, первая дверь направо.
Отворила ему какая-то средних лет баба, в розовом ситцевом сарафане в мушку, по внешнему виду — кухарка из приезжих великороссов из себя весьма румяная и дебелая, кровь с молоком, с рожи ничего себе, зато телеса — что называется «бобер»!
— Вам кого-ста? Митрофана Миколаевича? — спросила она с лениво-медлительным распевцем (граф на всякий случай постарался с ее слов схватить и запомнить это имя и отчество). — Сождите малость, не одемшись ишшо.
И впустив Каржоля в приемную, он же и кабинет, толстуха на цыпочках, с медвежатым перевальцем, прошла в смежную комнату, очевидно спальную, и осторожно, но неуклюже притворила за собой дверь.
В надежде разгадать по некоторым внешним признакам, с какого рода человеком придется иметь дело, граф принялся пока оглядывать окружавшую его обстановку, которая, собственно, невесть почему, но почти безусловно верно сразу изобличала в хозяине человека холостого. Это чувствовалось как-то. На всем был заметен беспорядок, но далеко не живописный: на полу разный сор и окурки, повсюду пыль и папиросная зола, на подоконнике и в углу пустые пивные бутылки, на стульях бумаги, газеты и кое-какие принадлежности туалета; вообще сказывалась расхлестанность какая-то. Видно было, что в комнате давно не мыли, не прибирали и что никто особенно не заботился о порядке. Над зеленым клеенчатым диваном висели под стеклом, в узеньких черных рамках, чьи-то два литографированных портрета. Каржоль нагнулся к ним и прочел под одним подпись Добролюбов, под другим Писарев.1 На этажерке и на забрызганном чернилами письменном столе между кипами деловых бумаг валялись растрепанные книжки журнала «Дело».
Не прошло и двух минут, как к Каржолю как-то сутоловато-понуро, плечами вперед вышел из спальни господин Горизонтов в пиджачке и сереньких брючках, но в грязной рубашке и без галстука. На вид это был средних лет золотушно-невзрачный мужчинка плюгаво-семинарского пошиба, с характерно выдвинутой вперед нижней челюстью, что придавало его лицу какое-то заостренное щучье выражение. Геморроидально-сероватый цвет его лица как нельзя более гармонировал с тонкими, бесцветными, растянутыми губами, которым Горизонтов, очевидно, силился придать саркастическую улыбку, что впрочем успело у него от долгой практики обратиться даже в привычку. Белобрысые, жидковатые волосенки его вились на кончиках в мелкие кудерки, усики существовали тоже, но не более как в виде намека, а вместо бороды из-под ворота сорочки выползала наружу какая-то короткая рыжеватая шерстина, которую господин Горизонтов видимо желал себе устроить по-добролюбовски. Очки в золотой оправе отчасти прикрывали жесткое выражение его водянисто-бесцветных и вечно прищуренных глазок. Каржоль сразу же подметил в его лице особого рода тик: при разговоре Горизонтов беспрестанно поправлял свои очки, вилообразно хватаясь за их окрайки большим и средним пальцами правой руки, причем, глядя исподлобья мимо очков, как-то мазал, именно мазал косящимися глазами в стороны и выделывал ртом особую, не поддающуюся описанию гримасу.
Каржоль отрекомендовался ему с полным своим титулом, но семинар, к удивлению его, слегка лишь кивнул головой, буркнул сквозь зубы одно только «знаю-с, в одном городе живем», и затем ни сам не сел, ни гостю своему не предложил стул, так что все последующее объяснение происходило между ними стоя.
— В чем дело-с? — сухо и с какой-то напускной угрюмостью спросил Горизонтов, как будто счел за должное принять такой замкнутый вид потому, что перед ним было произнесено аристократическое, да еще и титулованное имя.
Граф, отчасти озадаченный таким приемом, напрямик объяснил ему, что сейчас только доставил к Серафиме внучку известного Бендавида, желающую креститься, и что Серафима совсем согласна на это, но только стесняется действовать без архипастырского формального разрешения или благословения на принятие к себе прозелитки, что ей нужно форменное предписание; поэтому будьте столь любезны, помогите устроить это.
— Какое же тут предписание? — недоуменно пожав плечами еще суше возразил Горизонтов. — Это добрая воля самой игуменьи Серафимы принять или не принять к себе кого ей угодно. На это никаких предписаний не требуется, да и примера такого у нас никогда не было.
— Этого я уже не знаю, — с удвоенной любезностью заметил Каржоль, думая тем смягчить угрюмую сухость хозяина. — Я передаю вам, — продолжал он, — только то, что мне поручила мать игуменья, и если она нашла нужным дать подобное поручение, то, согласитесь, вероятно у нее есть на то и достаточные основания.
— Никаких таких оснований я не знаю, — еще круче и резче пожал плечами Горизонтов, как-то нагло-недоверчиво глядя на Каржоля, — и… извините меня, милостивый государь, но… если это действительно так, то… я думаю, что матушка в этом деле затеяла сущий вздор-с.
Граф только вскинулся на него вопрошающим взглядом, ожидая дальнейших разъяснений.
— Именно, вздор-с, — подтвердил секретарь, поправив себе очки своей рогулькой. — Окрестить прозелита, — объяснил он, — имеет полное право любой священник, а уж тем паче такое духовное учреждение, как монастырь. Сами вы посудите, какие тут разрешения!.. Тут одна только добрая воля крещаемого и больше ничего-с.
— Да, это конечно, в рассуждении ординарных прозелитов оно так, — скороговоркой заметил Каржоль. — Но тут, видите ли, дело вовсе не ординарное: тут ведь хочет креститься внучка известного богача и, в своем роде, очень влиятельного человека. Это тоже надо взять в соображение.
— Ну, так что же?.. Коли хочет, пусть ее и крестится, мы не препятствуем… И при чем же тут, я не понимаю, соображения о богатстве и влиятельности Бендавида? Какое нам до этого дело?
— То есть… Я полагаю, — пояснил Каржоль, — мне так кажется, что в этом разе игуменья хочет только гарантировать себя на случай, если бы возникли какие-нибудь недоразумения со стороны властей, что при наших милых порядках (вставляя в речь и подчеркивая эти «милые порядки», граф вспомнил оба наддиванные портрета и подумал, что это словцо должно угодить хозяину), сами вы знаете, что возможно, коль скоро Бендавид захочет пустить в ход свои средства, хотя бы, положим, в Петербурге… Тут ведь могут возникнуть разные запросы, истории… вообще неприятности и мало ли что!
— Н-да-c. Так вот оно что! — саркастически-нагло усмехнулся господин Горизонтов, подтопывая ножкой. — Другими словами, это значит, — продолжал он с иронией, — что матушке-игуменье желательно бы свернуть это дело с больной головы на здоровую?.. Тэ-эк-с!.. Понимаем!.. Только зачем же-с? — ехидно вздохнул он с лукавым смиренством. — Коль уж сама заварила кашу, пущай сама и расхлебывает. Нам-то из-за чего же соваться, сами подумайте?
— Но… я полагаю, что это дело общее, — сказал Каржоль. — Интересы православия в этом крае безразлично и равно должны быть дороги всем правительственным органам. Поэтому, мне кажется, ваша даже обязанность оказать Серафиме всяческое содействие.
— Это все конечно-с, — согласился Горизонтов. — И разве мы отказываемся?.. Помилуйте-с!.. Ежели потребуется окрестить эту госпожу Бендавид, то владыка может совершить обряд даже самолично, со всей торжественностью, в сослужении целого собора, мы очень рады-с!
Каржоль почувствовал себя в некотором роде в положении живого пескаря, которого поджаривают на сковородке то с одного, то с другого бока: и так нехорошо, и эдак скверно, и всячески не везет! Он ясно уразумел, что с господином Горизонтовым на такой почве ничего не поделаешь, что тут надо играть совсем на других струнках, пускать в ход совсем иные ресурсы: на честолюбие, что ли, подействовать, или взятку, например, хорошую предложить. Но с другой стороны — как предложишь, коль у него на стене вон Писарев с Добролюбовым висят? Дело щекотливое!.. Надо это как-нибудь с подходцем, половчее, поосторожнее…
— Видите ли, — приступил к нему граф, несколько подумав. — Должен вам сказать, что эта девушка желает принять христианство по глубокому внутреннему убеждению… Она просто жаждет этого… И вы понимаете, что одно уже ее положение в еврейской среде произведет в этом случае громадное впечатление и влияние…
— То есть какое же влияние! — недоверчиво и с ужимкой хихикнул Горизонтов.
— А то, что ее примеру могут последовать многие… Пример внушительный.
— Ну, так что же-с? — продолжал тот, все так же недоверчиво глядя мимо очков на графа.
— Как что?! Развитие прозелитизма! — убеждающим тоном подхватил Каржоль. — Помилуйте, да на такую миссионерскую деятельность здешней епархии, мне кажется, и высшее ваше начальство поневоле обратит благосклонное внимание… Такая благотворная деятельность во всяком случае не останется без поощрения и награды, тем более, что и мы, с своей стороны, приложим все старания, чтобы это дело стало известно даже и в высших правительственных сферах.
— Нам это безразлично-с, — заложив руки в кармашки брючек и покачиваясь с ноги на ногу, равнодушно усмехнулся Горизонтов. — Мы знаем только свое, чтобы значит ровненько и аккуратно исполнить свое формальное дело, что положено-с, а там что до угождения начальству, Бог с ним! — махнул он рукой. — Это тоже ведь как взглянуть, дело сомнительное… Палка, сами изволите знать, о двух концах бывает…
Видит Каржоль, что и на струнку честолюбия не подденешь господина Горизонтова. Остается одно: предложить ему взятку.
— Кроме того, — продолжал он, — вы без сомнения знаете, что эта Бендавид очень богата.
— Как не знать-с! — мотнул головой Горизонтов. — В одном, кажись, городе живем; только причем же это в данном случае?.. Нам ведь это решительно все равно: мы тут люди посторонние.
— Как вам сказать, — возразил на это Каржоль, несколько поеживаясь. — Оно конечно посторонние, но… с другой стороны и не совсем-таки посторонние… Если, например принять в соображение, что эта девушка, при своем пламенном рвении к религии охотно пожертвует значительные суммы на различные богоугодные цели, на монастырь, например, и прочее… насколько я знаю, — с некоторым ударением добавил граф, — она не постоит за этим.
— Тэ-эк-с! — заметил семинар опять все с той же своей подло-иронической ухмылочкой, которая в иных обстоятельствах могла бы просто вывести из себя и взбесить Каржоля. — Понимаем-с!.. Оно точно, что хоть и журавль в небе, н-но… для матери Серафимы дело не без заманчивости и стоит иной синицы… Только ради чего же нам-то собственно помогать ей? — спросил он, отступив на шаг и по-наполеоновски скрещивая на груди руки. — У нее, слава Богу, и своих связей довольно… да напиши она хоть прямо в Питер, хоть к этим, к высоким своим покровителькам, так и Господи помилуй! — ей и помимо нас пришлют сколько угодно и разрешений, и благословений прямо из Синода… Мы тут опять же совсем в стороне, нам-то что?
— Написать в Петербург, конечно, можно бы, — заметил граф, — но это все очень долгая процедура, а тут между тем надо сделать дело как можно скорее, не теряя времени… Вот почему я собственно к вам и обращаюсь… Помогите, батюшка! Выручите! — бухнул ему прямо Каржоль, с поклоном расставляя руки. — Уж я вам за это просто и не знаю, как буду благодарен… Поверьте, что труды ваши не останутся без солидного вознаграждения.
Господин Горизонтов даже подпрыгнул как-то на месте, словно бы его неожиданно шилом сзади кольнули, и вдруг изобразил на лице своем чувство благородного негодования.
— Если бы, милостивый государь, здесь были свидетели, — размеренно сказал он оскорбленным и внушительным тоном, — то я, конечно, пригласил бы их к составлению протокола; но мы одни, а потому, что же мне остается?.. На дверь указать вам, что ли?
И он сделал подобающий жест по направлению к двери.
Каржоль совсем опешил… Все его дело, все махинации готовы были рухнуть сию же минуту. Поэтому он поспешил принять, до испуга ужаснувшийся вид человека, который вдруг и якобы невзначай совершил непростительный промах.
— Извините меня, Бога ради! — заговорил он с самым предупредительным видом. — Но вы, ей-Богу, не так меня поняли… Я вовсе не имел в виду… Поверьте, господин Горизонтов, я отнюдь не желал оскорбить вас… И в мыслях даже не имел!.. Бога ради!..
И говоря это, граф протягивал вперед обе свои длани, ловя для пожатия руки Горизонтова, пока наконец удалось поймать ее.
— Конечно, я охотно извиняю, и прошу извинить также и мне, — сказал тот, успокоившись и не отказав Каржолю в пожатии. — Что делать! Самолюбие-с!.. Оно, знаете, в моем положении даже странно и оскорбляться-то… Эти наши гнусные консистории да попы так уж приучили к взяткам и всякой мерзости, что общество не привыкло еще видеть порядочного человека на подобных местах… Разумеется, назвался груздем, полезай в кузов.
Граф, обрадованный этой смягченностью, опять рассыпался в подходящих уверениях.
— Я не сержусь, — продолжал Горизонтов, — и со своей стороны могу только обещать вам позабыть, что вы мне сказали.
«Слава Тебе, Господи!» — отлегло на сердце у Каржоля. — «Однако же гусь, должно быть!» — подумалось ему. — «Гусь несомненный!.. Потому, если бы взаправду оскорбился, то не стал бы разводить дальнейшие разводы. Тут, как видно, пустяками не отделаешься. Н-нет!.. Раскрывай мошну пошире!»
— От всей души благодарю вас, — с особенным чувством еще раз потряс Каржоль его руку, — от всей души!.. И вы не поверите, как я рад, что судьба посылает мне возможность вести это дело именно с таким человеком, как вы… Позвольте мне присесть и закурить папироску?
— Сделайте одолжение, — буркнул на это Горизонтов, указав на стул и подвинув спичечницу.
Граф достал серебряный портсигар и любезно предложил папироску хозяину.
— Не прикажете ли?
Семинар запустил в папиросник свои гнуткие, тонкие узловатые пальцы с обкусанными чуть не до крови ногтями и достал себе курева. Граф предупредительно поднес ему первому зажженную спичку. Закурили. Горизонтов, видя, что гость уже сидит, и сам опустился в свое рабочее кресло.
— Итак, многоуважаемый… Митрофан… Николаевич, кажется, — с заигрывающей любезностью заговорил Каржоль.
— Николаевич, — кивнул головой Горизонтов.
— Мм… да-с. Так вот будьте столь добры, многоуважаемый Митрофан Николаевич, не откажите помочь нам!.. Я обращаюсь к вам именно как порядочный человек к порядочному человеку… Помогите!
— Хорошо-с, — уже значительно мягче отозвался Горизонтов. — Только я, право, не понимаю, в чем может заключаться моя помощь?
— Да вот, все насчет предписания…
— То есть какое же тут предписание? На это и формы канцелярской у нас не имеется.
— Но ведь форма уж не такая помеха… Для такого опытного дельца, как вы, ничего не стоит и создать надлежащую форму, если потребуется.
— Оно конечно… Но как ее создашь-то! — поежился Горизонтов, впрочем с таким видом, который ясно намекал, что создать для него плевое дело, было бы из-за чего трудиться.
— Ну, уж не мне же учить вас… Я в этих делах пас! — преклонился перед ним Каржоль головой и плечами, — я пас и отдаюсь вполне вашему авторитету. Предписание ли, разрешение, благословение, или, как там оно называется… Надо только написать без недомолвок и неясностей, чтобы никаких потом недоразумений и закорючек ни с чьей стороны: ни с вашей, ни с монастырской.
— Хм?.. Оно конечно, — раздумался несколько Горизонтов, выпячивая вперед свои каучуковые губы, — только мудрено ведь это… Очень мудрено… Да скажите, пожалуйста, — спросил он вдруг, — я все время думаю, причем вы-то тут? Из-за чего вы-то собственно хлопочете?
— Я?.. То есть, как вам сказать!.. Конечно, из участия к этой девушке… Я принимаю в ней большое участие, — пояснил граф, давно ожидавший столь прямого вопроса и очень о нем беспокоившийся, именно о том, что отвечать ему.
— Я вижу, что участие, — ухмыльнулся себе на уме секретарь, — да ради чего же, однако?
— Собственно как ее хороший знакомый… Кроме меня ей не к кому было обратиться…
— Тэ-эк-с… Ну, а родные ее разве останутся безучастны?… Ведь это дело, поди-ка чай, без их согласия варганится?
— Разумеется, — подтвердил Каржоль.
— Тэ-эк-с. Но почему же девица эта так уже вдруг восчувствовала сладость православия? Что ей так приспичило?
— Так… убеждение… — замялся граф, затрудняясь подходящим ответом.
— Полноте, какие тут убеждения! — усмехнулся секретарь совсем как на пустые слова. — Да и что же, в самом деле, в православии такого уж ахти-как заманчивого, особенно для еврейки?.. Вы бы ее отговорили… Пускай лучше чем-нибудь дельным займется, полезнее будет.
— Да чем же? — пожал Каржоль плечами.
— Мало ли есть!.. Пусть на медицинские курсы поступает, или в Цюрих едет. Вот на этот счет господин Шелгунов в журнале «Дело» отлично говорит… Не читали?
Каржоль на этот вопрос сделал только безмолвный жест, который в одно и то же время выражал и извинение, и сожаление, что не читал статьи господина Шелгунова. Он чувствовал, что всеми этими Цюрихами да Шелгуновами господин Горизонтов, кажись, намеревается всю душу из него выматывать, чтобы затягивать свой решительный ответ и стачку по делу.
— Не читали? Жаль-с. Нынче мало кто так дельно пишет. Так вот-с, вы бы этой девице и посоветовали глупость-то бросить, а заняться практически настоящим, реальным делом. Право-с!
— Ей теперь не до советов, — заметил граф. — Она в таком положении, что кроме крещения выходов нет.
— Что же так? Али замуж за христианина захотелось?
— Мм… да, она, кажется, предполагает выйти замуж.
— Тэк-с… Понимаем. Но в рассуждении родных-то?.. Ведь тут пойдут ой-ой какие серьезные истории!.. Вам бы лучше отстраниться загодя, коли вы человек посторонний. Чего вам путаться!.. Неприятностей только наживаете себе, ей-Богу, больших неприятностей!
— Видите ли, Митрофан Николаич, — после некоторого колебания и видя, что с ним ничего не поделаешь, с задушевным вздохом приступил к нему Каржоль. — Вы мне позволите говорить с вами совсем откровенно?
— Коли хотите, говорите…
— Ну, так вот что. Я в этом деле человек не посторонний… Госпожа Бендавид моя невеста… Я женюсь на ней.
Секретарь, конечно, не удивился, только искоса как-то прищурился на графа каким-то испытующим, оценочным взглядом.
— Без согласия ее родных, разумеется? — спросил он, наконец, ухмыльнувшись.
— Разумеется, — подтвердил тот. — Теперь вы понимаете?
— Понимаем-с… Как не понять!.. Цыплятинка хорошая! — лукаво хихикнул он себе под нос.
Эта «цыплятинка», и в особенности холуйски наглый тон, каким она была сказана, внутренне покоробили графа, тем более, что он уже и раньше чувствовал, как господин Горизонтов, Бог весть почему, все сильнее и сильнее забирает над ним какую-то оскорбительную доминирующую ноту, вследствие которой он, граф Каржоль де Нотрек, светский джентльмен, в некотором роде особа, должен пред этим семинарским прохвостом улыбаться и заискивать. Однако же граф не выдал своих внутренних ощущений, напротив, счел за лучшее тоже хихикнуть совершенно под лад господину Горизонтову.
— Так вот, Митрофан Николаич, — вздохнул Каржоль, ласково улещая и как бы гладя его маслеными глазами, — теперь вы знаете все. Помогите… Бога ради!
Секретарь почесал всей пятерней свою подбородную шерстину.
— Подумать надо… Дело-то ведь какое, — с ужимкой процедил он сквозь зубы.
— Что же дело? Дело самое обыкновенное.
— Хм!.. Обыкновенное… Вы полагаете?.. Такие, батюшка, дела не часто встречаются… Вам то что! Вы свое клюнули да и упорхнули отсюда, а нам-то ведь здесь оставаться… Тут жидовье гвалт подымут, а я из-за вас потом своими боками отдувайся… Эдак-то ведь нельзя-с!
— Поверьте, Митрофан Николаич, — заговорил Каржоль с благородным видом и не менее благородной интонацией, — поверьте, это уже мой нравственный долг не допустить ни до чего подобного.
— Хм!.. Не допустить… Да как же это вы не допустите?
— О, Боже мой, для человека состоятельного и притом со связями на это есть множество способов!.. На этот счет уж можете быть совершенно покойны.
— Не в беспокойстве дело. А только… Срок-то уж вы больно короткий хотите.
— Бога ради! — с умоляющим видом сложил свои руки Каржоль. — Бога ради!.. Вы понимаете, тут все именно в срок… Медлить невозможно.
— Н-да-с… А между тем надо бы предварительно справочки забрать кое-какие; это уж порядок, — продолжал уклончиво мяться господин Горизонтов. — Так скоро нельзя-с… Пока в докладе, пока резолюция, пока что, на все это время-с… Я бы и готов, но… подумать надо… Дело-то ведь это, повторяю вам, острое-с, об него и порезаться можно, сами понимаете.
— Не телеграфировать ли к начальнику края или к митрополиту, как вы полагаете? — подумав, попробовал еще якобы посоветоваться Каржоль; — они меня знают, и тот и другой… Губернатор тоже, пожалуй, напишет…
— Это уж ваше дело; я тут ничего не могу сказать вам, — безразлично пожал плечами Горизонтов.
Видя, что и последний маневр не выгорает и что прижимистый семинар, очевидно, намерен чем дальше, тем все больше и больше выматывать из него душу, граф взмолился к нему снова.
— Помогите же, батюшка, ради самого Господа! — воскликнул он, схватывая и с чувством пожимая обеими руками его холодно-потную руку. — Вы мне просто благодеяние сделаете… То есть такое благодеяние, что и слов нет!.. Выручите!.. Я по весь век мой ваш неоплатный должник… Нравственный должник… Моя совесть, поверьте…
— Да в чем помогать-то? — перебил его Горизонтов. — Вы мне скажите, наконец, толком, в чем помогать вам?
— Боже мой, да все в том же… Ну, посоветуйте, научите… насчет разрешения-то…
— Да хорошо-с!.. Насчет разрешения… Так ведь тут нужен документ, а мы с вами вот уже целый час только пустыми словами язык околачиваем. Документ пожалуйте.
— То-есть, как документ?.. Какого рода? — недоумевая, заморгал глазами Каржоль. При слове документ в его мозгу сейчас же возникло представление о векселе или расписке в виде заручки, либо задатка Горизонтову. — Я готов… С удовольствием даже! — пробормотал он, и рука его уже сделала было понятное движение за пазуху, к боковому карману. — С величайшим удовольствием, но… извините, какого именно рода документы вы желали бы?
— Как какого рода? — выпучил на него глаза секретарь, словно бы на дурня какого. — Заявление, конечно! Формальное заявление-с.
Все еще не вполне уразумев, Каржоль вопросительно продолжал глядеть на Горизонтова с каким-то глупо подчиненным и даже извиняющимся видом, словно бы прося у него и снисхождения к своему непониманию, и разжевания себе сути его требований. Странное дело! С каждою дальнейшею минутой, он, к стыду своему, все более и более начинал чувствовать в душе, как, черт его знает почему, невольно как-то пасует нравственно перед своехарактерною наглостью этого грубого и нечистоплотного хама, презирая его в то же время до полной ненависти, но не столько за его хамский вид, сколько за это самое свое пред ним пасованье. Досадуя и оскорбляясь на самого себя, граф тем не менее сдавался, как будто покорно признавал в лице Горизонтова какую-то силу, не вполне ему понятную, но несомненно более действительную и стойкую, чем его собственная нравственная сила. Поэтому он, чуть не до жгучей боли, сам пред собой сознавал вполне ясно, как его чувство собственного достоинства и вся его обычная самоуверенность, все самолюбие, вся эта французски-гордая «noblesse» его внешности и даже самая манера держать себя, как все это вдруг слабеет, испаряется, улетучивается куда-то, тогда как этот «хам плюгавый» стоит аки гранит и господствует над ним во всей своей великой хамской несокрушимости. И он, граф Каржоль де Нотрек, должен пред ним лебезить и заискивать… О, никогда еще не переживал он подобного унижения! Но… все эти чувства пришлось запрятать в самый отдаленный и темный карман своего сердца и вместо них все время покорно вызывать на лицо любезную, искательную улыбку.
— Неужто непонятно? — дивясь, воскликнул между тем господин Горизонтов и с улыбочкой принялся объяснять ему по пальцам. — Ведь для того, чтобы нам иметь законный повод пустить этакое предписание матери-игуменье, — говорил он, — должны же мы на чем-нибудь основаться! Не святым же духом узнали мы!.. Это раз. Понимаете?
Каржоль утвердительно кивнул головой.
— Прекрасно-с. Поэтому вам нужно, — продолжал секретарь, — подать нам на имя преосвященного маленькое заявленьице от своего лица, что такого-то, мол, числа доставив в Свято-Троицкую Украинскую женскую обитель новокрещаемую еврейского закона такую-то, честь имею покорнейше просить архипастырского благословения вашего преосвященства на принятие означенной обителью оной новокрещаемой девицы, и прочее… Тогда мы сейчас же заготовим бумажку и пустим в доклад.
— Так это так просто! — не воздержался от невольного восклицания обрадованный граф, чувствуя, что с его плеч словно бы гиря многопудовая свалилась и под ногами снова почва кое-какая начинает ощущаться.
А торжествующий про себя семинар только поглядывал на него полунасмешливым, полупрезрительным, но во всяком случае довольно снисходительным взглядом: дескать, дурак, ты братец, аристократишка несмысленный, а туда же с форсом!
— Господи! — воскликнул между тем Каржоль. — Как мне благодарить вас?.. Уж будьте так добры, позвольте клочочек бумажки, — я здесь же присяду и, не теряя времени, настрочу все, что требуется… Вы уж продиктуйте мне, Митрофан Николаевич, будьте такой добрый!
— Пож…жалуй, — как бы нехотя, но уж так и быть, из милости только, согласился секретарь, указав графу на искляксанный чернилами стол и подвинув ближе к нему своими загребистыми, узловатыми пальцами тетрадку чистой бумаги да баночку чернил с воткнутым в ее горлышко стальным пером на изгрызанной деревянной ручке. На каждое из этих его движений Каржоль безмолвно отвечал короткими, но признательными поклонцами, словно бы уж и не знал, как благодарить за подобную милость и снисхождение.
Заложив руки в кармашки брючек и выставив несколько ножку, обутую в неуклюжую, стоптанную гарусную туфлю, Горизонтов единым взмахом закинул голову назад, якобы многодумно и потому усиленно прищурил глазки и, наконец, подумав несколько, принялся за диктовку таким вдолбяжно методическим тоном, упоминая где запятая, где тире, где точка, как будто бы ему пришлось диктовать какому-нибудь ученику из самых отъявленных олухов.
Каржоль все это чувствовал, но покорялся и послушно писал все, что лишь соблаговолил продиктовать ему многоопытный учитель.
— Готово что ли у вас?
— Готово… Вот только росчерк…
— Ну, слава тебе, тетереву! Чего там еще росчерк! Давайте сюда.
И явно не доверяя грамотности графа, он самолично с пером в руке принялся проверять написанное, причем со сдержанно досадливым цмоктом и кряктом проставил две недостающие запятые, да одно ошибочно написанное е вместо ять (отчего Каржоль внутренне даже сконфузился) и, наконец, читая про себя с легким бормотаньем, «…всепочтительнейше прошу вас, преосвященнейший владыка…»— э-эх! — сказал секретарь и начал было переделывать «а» в «о».
Каржоль при этом нашел даже нужным немножко постоять за себя.
— Тут, — заметил он, — написано, кажись, как вы сказали, владыка.
— Вижу, что владыка, — отозвался не глядя на него Горизонтов и окончательно переправил «а» в «о».
— Ну, да, владыка… В чем же неправильность? — недоумевал граф, которому стало уже казаться, что этот прохвост просто блажит и самодурствует над ним. — «Владыка»!..
— То-то, что «ка»! — подфыркнул Горизонтов. — Потому и поправляю.
— То есть, как же это?.. «Владыка»!
— Да не «владыка», а «владыко», — понимаете ли, «ко»! «Ко», а не «ка», потому звательный падеж…
— Ах, звательный! — опять сконфузился Каржоль. — Я и забыл совсем, извините, пожалуйста…
— Н-да «звательный»… Оно вот и видно, что русской-то грамоте плохо учились, а все больше насчет бонжура происходили.
Каржоль, нечего делать, проглотил последнюю уже не пилюлю, а начисто дерзкую грубость: очень уж он был доволен, когда секретарь, окончив вслед за сим проверку бумаги, нашел, наконец, что теперь ничего, все как след, в надлежащем виде и порядке, только вот надо бы марки законные приложить, без чего дело не может получить надлежащего хода.
— Сколько следует? — предупредительно осведомился граф.
— Шестигривенный-с. Одну на прошение, другую на ответ. Рубль двадцать, а ежели в табачной взять — рубль тридцать копеек.
Граф достал свой бумажник. Там лежала одна рублевая и одна сторублевая бумажка.
«Сейчас пробу пера сделаю», лукаво подумалось графу.
— У меня мелочи нет, — деликатно и якобы в явном затруднении проговорил он, с каким-то извиняющимся видом, вытаскивая эту сторублевку.
— Хм!.. Как же быть-то?.. Разменять бы, да только еще рано, и к тому же шабаш, — заметил Горизонтов.
— Все равно-с! — поспешил Каржоль сунуть ему на стол радужную бумажку. — Это решительно всё равно!.. Там же, вероятно, придутся и еще какие-нибудь другие расходы… Потом сочтемся как-нибудь, право!..
— Да когда же потом-то? — нахмурился несколько Горизонтов, показывая вид, что это обстоятельство ему даже совсем неприятно. — Постойте, попытаюсь послать к отцу казначею.
— Ах, Боже мой, это такие пустяки!.. Стоит ли, право, беспокоиться! — скороговоркой и с отнекивающимся видом забормотал Каржоль. — Ведь этакое дело, я же понимаю… И потом не кончаем же мы с вами на этом, и не в последний, конечно, раз видимся. Без расходов нельзя же!
— Ну, какие же там расходы!.. Разве уж так, консисторской братье на молитву? — с циническим смешком заметил Горизонтов. — На молитву можно; передам, — равнодушно согласился он, даже и не взглянув хотя бы искоса на оставленную ему бумажку.
— Так могу быть в надежде? — уже откланиваясь, в последний раз пустил Каржоль в ход лебезяще-просительный тон и заискивающую улыбку.
— Сегодня же пустим в доклад, — удостоверил семинар, уже значительно мягче. — Сегодня же… А вечерком я, может быть, постараюсь и сам завернуть к вам с ответом.
И протянув на сей раз уже первым свою руку, секретарь простер любезность до того, что проводил графа даже до дверей прихожей.
Только покончив с Горизонтовым и выйдя от него на свежий воздух, наконец-то, мог Каржоль вздохнуть облегченной грудью. Главное сделано, можно и отдохнуть. Он взглянул на часы — было уже без пяти минут девять. Теперь оставался один лишь смущающий вопрос об Ольге, о встрече и объяснении с ней. Но неужели ж она настолько глупа, чтобы не догадаться уйти через стеклянную дверь? И Каржоль, размышляя об этом, все более склонялся в пользу предположения об уходе. Оно казалось ему и естественным, и логичным, почти до полной уверенности, что он уже не застанет у себя Ольгу. Что же касается оправданий и объяснения ей своего ночного поступка, то «вечер мудренее утра, когда человеку прежде всего выспаться надо; к вечеру что-нибудь и придумаем», решил себе граф, подъезжая к воротам своего дома.
Но здесь еще за несколько десятков шагов он совершенно неожиданно был озадачен одним обстоятельством, которое показалось ему не только странным, но и подозрительным.
У самых ворот его дома стояла кучка евреев, которые словно ожидали чего-то. Эти евреи, завидев его, как-то оживились, зашевелились, зашушукались между собой и вдруг рассыпались в разные стороны по улице, словно бы они и ничего, «так себе», за исключением двух человек, которые остались у ворот молча и неподвижно.
«Не проехать ли мимо?» мелькнуло в уме Каржоля, но почему-то вдруг стало совестно: «еще, пожалуй, подумают, канальи, что струсил!» и он остановил извозчика перед воротами. Расплатясь с ним и при этом взглянув мимоходом на двух оставшихся евреев, графу показалось, что они как бы открыто следят за ним и смотрят на него чуть ли не в упор довольно нагло, явно враждебными и злобно подозрительными взглядами.
Тем не менее, показав вид, будто не удостаивает их ни малейшим вниманием, он прошел в калитку, но и здесь — новое удивление! Человек до пятнадцати евреев, преимущественно из молодежи, явно в ожидании чего-то, частью сидели на ступенях его крыльца, частью стояли и ходили мимо окон, все еще закрытых ставнями, а двое молодых еврейчиков виднелись даже в саду, у калитки. Вся эта компания при появлении Каржоля вдруг всполошилась, сошлась в одну кучку и перед самым крыльцом стала ему навстречу.
«Что ж это, однако?» — невольно екнул тревожный вопрос в сердце Каржоля. Он очутился как бы в западне: евреи у крыльца, евреи у калитки, ни в дом, ни со двора. «Неужели пронюхали, канальи?»