XXIX. Решающее слово

К двум часам дня, когда, наконец, прибыли в город на полных рысях остальные эскадроны улан и были выведены еще две роты стрелков, остававшиеся в запасе, погром стал стихать и вскоре совсем прекратился. На площадь то и дело приводили теперь под конвоем то отдельных вожаков, то целые партии погромщиков, среди которых немало попадалось и евреев, захваченных в драках. Между арестованными христианами более чем наполовину было теперь пьяных, напившихся даром еврейской водки. Наиболее пострадавших, ­избитых и раненых отводили в городскую больницу в военные лазареты; остальных же препровождали впредь до разбора под арест, на гауптвахту, на полицейский двор, в пожарную команду или в тюремный замок. Все места заключения в городе были переполнены «невольниками», как называли их крестьяне. Но многие успели и разбежаться еще до ареста.

— Ваше превосходительство, — обратился к губернатору правитель его канцелярии, тоже присутствовавший, в числе властей, на площади. — Сейчас вот проехала к монастырю карета преосвященного… Это он, должно быть, к матери Серафиме.

— Так что же? — повернулся к нему губернатор.

— А как я давеча докладывал вам, что вся причина этих бед — внучка Бендавида, и вы выразили готовность уговорить игуменью, чтоб она ее отпустила, так вот теперь, мне кажется, было бы самое настоящее время отправиться к ней вашему превосходительству… Вместе бы с преосвященным. Он, вероятно, тоже поехал уговаривать ее.

— Почему вы так думаете?

— А мне секретарь консисторский сказывал, — недавно вот встретился здесь, на площади; тоже поглядеть приходил на побоище.

— Так вы полагаете, что теперь было бы удобно? — раздумчиво спросил губернатор.

— Самое время, ваше превосходительство, самое настоящее время. С двух-то сторон принявшись, верней ее уломаете.

— Что ж, пожалуй, — согласился губернатор и, передав на время распоряжение всеми действиями вице-губернатору, велел подать себе свою коляску.

У Серафимы он застал уже преосвященного.

— Какое ужасное происшествие! — соболезнующе качая головой, обратился к нему владыко.

— Фу-у!.. Слава Богу, уже покончилось! — облегченно вздохнул на это губернатор с видом человека, только что свалившего с шеи громадный груз. — Но это что! Это только инцидент, — продолжал он, — а главная-то возня пойдет только теперь: все эти донесения в Петербург, объяснение причин, разборка всех арестованных, следствие… Это все такие неприятные хлопоты.

— Вы упомянули об объяснении причин, — отнесся к нему преосвященный. — Скажите, ваше превосходительство, как по-вашему, что было причиной? — Меня этот вопрос весьма интересует.

— Мм… многое, — ответил тот, принимая на себя значительный и даже государственно глубокомысленный вид. — Очень многое… Это вопрос весьма сложный… Тут замешаны и экономические, и социальные, и национальные стимулы… Но главная причина, так сказать, причина всех причин, это — побег внучки Бендавида.

— А что, мать Серафима, не моя правда? — обратился архиерей к игуменье. — Что я вам говорил?.. Только что перед вашим превосходительством я чуть не слово в слово говорил то же самое, — повернулся он к губернатору. — Вот, убедите, пожалуйста, мать игуменью.

— Но в чем же ею превосходительству убеждать меня? — вмешалась монахиня. — Что оскорбили святыню обители, — это я знаю; что сделали это из-за девицы Бендавид, мне тоже известно. В чем же еще?

— Н-нет, знаете, не то, — слегка заминаясь, мягко начал губернатор. — Мое мнение, если позволите откровенно высказать, лучше бы развязаться с ней, и чем скорей, тем лучше.

— То есть как это? — спросила Серафима.

— Да просто, возвратите ее родным, и конец.

— Вот, вот, в одно слово! — перебил владыко. — И я ведь говорю то же самое… Шутка ли сказать, из-за какой-то девчонки, и вдруг такое ужасное побоище… Да Бог с ней и совсем.

— Этого я сделать не могу, — решительно и твердо отказала игуменья.

— Mais… pardon, si je ne vois pas des raisons…¹ Почему же, собственно? Что вас останавливает?

— Именно это побоище, — пояснила она. — Выдать им ее теперь, подумайте, что ее ожидает, когда все так озлоблены против нее.

— Да Бог с ней и совсем! — отмахнулся обеими руками владыко. — Какое нам дело, что там кого ожидает! Свои люди, сочтутся!..

— Что ожидает? — подхватил губернатор. — Ничего не ожидает. Moins que rien!² Родные ее любят, я знаю их, — ну, пожурят немножко, и конец. А что до остальных, то, поверьте, Бендавид настолько богат и влиятелен, что никто ничего ей сделать не посмеет… И, наконец, я-то на что же? Разве я, как представитель власти, допущу, чтобы кто-либо смел ей сделать какое зло?!

— О, для зла путей много! — заметила с горькой усмешкой Серафима. — Но и кроме того, — продолжала она, — выдать им ее после того, что они сделали над православной святыней, это значило бы показать слабость… Для них, конечно, это будет торжество, но для нас…

— Нет, позвольте, — возразил губернатор, — воля ваша, но я нахожу, что евреи здесь правы.

— Правы?! — удивленно откинулась в кресло Серафима.

— Правы-с. Поставлю себя на их место: если бы они вдруг вздумали подобным образом обращать в иудейство мою дочь, да я… я не знаю, на что бы я решился!.. Нет, как хотите, это даже и не политично. Наша, так сказать, государственная задача здесь, на окраине, — не раздражать les éléments de la Imputation,³ а умиротворять, смягчать, как можно более, toutes ces rudesses des antipathies nationalcs et des⁴ народные страсти. Ведь мы тут на виду у Европы… Что Европа скажет, что заговорит вся пресса, подумайте!.. Ведь это выходит с нашей стороны какой-то средневековый фанатизм, ведь мы этим компрометируем наше отечество в глазах всего просвещенного мира… Au rond, я вовсе не либерал, но в этом смысле разумны либеральные уступки духу времени, — это наш долг, notre devoir le plus sacrе,⁵ если мы любим свое отечество и желаем, чтоб и другие его уважали.

— Откажитесь, матушка; право, лучше будет… бросьте! — убеждал со своей стороны и владыко. — Бог знает еще, как в Петербурге на все на это взглянут…

— Н-да, к сожалению, я должен буду представить в своем донесении всю правду, — предупредил губернатор с многозначительным и даже несколько внушающим видом. — Сколь ни неприятно, — продолжал он, — но нельзя же умолчать о причине, потому что, раз эта причина не устранена, я не отвечаю за спокойствие моей губернии… Такие катастрофы, как сегодня, могут повториться, и тогда что же?!

— Да позвольте нам взглянуть на эту госпожу Бендавид, — предложил архиерей, — любопытно было бы порасспросить ее, поговорить… что за убежденная такая девица?

— Это лучше всего, — прекрасная идея! — с живостью подхватил губернатор. — И в самом деле, поглядим, поговорим — я, кстати же, знаком немножко с ней — может, общими силами, даст Бог, и разубедим ее.

— Это ее только расстроит, но ни в чем не разубедит, — возразила ему Серафима. — Она слишком уж убежденная христианка.

— А почем знать… Вы все-таки, будьте так добры, разрешите позвать ее.

В это время у входной двери игуменьи послышался обычный предупреждающий стук и молитвенный возглас.

— Аминь, — ответила Серафима.

Почтительно вошла келейница Наталья и, отвесив по поясному поклону владыке и игуменье, подала ей телеграмму.

— К вашему превосходительству тоже есть, — обратилась она с таким же поклоном к губернатору. — Рассыльный нес было к вам, да увидел здесь коляску и просит доложить — не угодно ли будет принять, заодно уже и расписаться.

— Очень рад, отчего же, — если мать игуменья позволит, — охотно согласился губернатор.

Келейница принесла и ему телеграмму. Губернатор прочитал ее про себя и удивился, — очень удивился даже так, что перевернул листок на другую сторону, чтобы убедиться, точно ли к нему адресовано? Гм… Несомненно, к нему — «Начальнику Украинской губернии»… Внимательно перечитал еще раз и, совершенно опешивший, выжидающе взглянул на Серафиму.

— Опасения ваши, владыко, насчет того, как взглянут в Петербурге, напрасны, — обратилась она к архиерею. — Там уже взглянули… Не угодно ли прослушать?

И она прочитала телеграмму, где ей предлагалось немедленно же снарядить и отправить Тамару в Петербург в сопровождении благонадежной сестры, которая доставит и сдаст новокрещаемую в приют Богоявленской Общины. Расходы будут возмещены.

— Ну-с, а я, — вставил слово губернатор, — я получил от подлежащего ведомства преложение оказать вам в этом деле все зависящее от меня содействие.

— Стало быть, ваше превосходительство, все наши рассуждения, как видите, были тоже напрасны, — с легкой ­усмешкой заметила игуменья. — Что же до содействия, — продолжала она, — то при иных обстоятельствах я, конечно, попросила бы вас командировать надежного полицейского офицера, чтобы он проводил моих путниц до границы края, но теперь, после погрома, полагаю, евреи так притихнут, что едва ли в этом есть надобность.

— Нет, нет, отчего же!.. Все-таки понадежнее будет, — с живостью возразил губернатор. — Я все-таки сделаю распоряжение сейчас же, и рад, от всей души рад, как русский, как христианин, наконец, что вопрос кончается таким образом! Прекрасно! Превосходно!..

И он откланялся Серафиме вместе с преосвященным, который на прощанье преподал ей свое благословение, сказав, что умолкает пред волей, выше его поставленной, тем более, что еще вчера своей бумагой доказал полную свою готовность содействовать столь благому делу.

Таким образом, господин Горизонтов и ловкий правитель губернаторской канцелярии окончательно остались «при печальном интересе».⁶

Предыдущая страница * Содержание * Следующая страница