10 из 1000

10 из 1000

Чтобы стать мудрым, достаточно прочитать десять книг, но чтобы найти их, надо прочитать тысячи.

XXVI. Еврейский погром

После того как полиция прогнала от женского монастыря толпу еврейских эшеботников и приставила к обоим монастырским воротам временные посты, беспорядки больше не возобновлялись. Остальной день прошел на улицах совершенно спокойно, и потому вечером губернатор разрешил полицмейстеру снять к ночи оба монастырских поста, ввиду вообще недостаточного числа полицейской силы в городе. Ночь прошла тоже в полном спокойствии.

Настало ясное утро воскресного дня, — и в город со всех окрестностей потянулись на волах крестьянские возы, нагруженные дровами, сеном и другими сельскими продуктами, так как по воскресеньям в Украинске на базарной площади обыкновенно открывали большой торг в силу давным-давно уже установившегося обычая. Вместе с возами шло в город немало и сельского люда в праздничных нарядах. Многие бабы несли на продажу кур, сметану да яйца или рядно собственного тканья, а из мужиков — иной тащил на смычке залипшего бычка, тот гнал поросят, этот гусей или «качек»; большинство же просто брело себе без ничего, с дымящимися люльками в зубах, степенно опираясь на дубинки, а кто помоложе — на батожки, и мирно балакая сосед с соседом.

Шел весь этот люд, как всегда по воскресеньям, отстоять в соборе обедню и там всласть послушать архиерейских певчих, а затем потолкаться по базару, купить чего-нибудь в лавках, — выпить с приятелем кручок горилки в шинке, погулять на народе, на людей посмотреть и себя показать.

Ряды возов уже громоздились на площади, и зоркие жидки пронырливо шныряли между ними, приглядываясь, принюхиваясь и приценяясь к тому или другому сельскому товару, в то время как полицейские чины с базарными ­старостами устанавливали там и сям известный порядок между вновь прибывавшими возами. Множество крестьянских баб в очипках с намитками, молодиц в ярких хустках на голове и девчат с цветущими барвинками, васылями и бархатцами в волосах, — все в чистых сорочках и в распахнутых белых свитках-сукныцях поверх шерстяных плахт и спидныц, со множеством монист и коралек на шее, — расселись говорливыми группами на траве соборного сквера и в ожидании, когда ударят к обедне, обували свои босые ноги в шерстяные чулки и новые башмаки или чоботы, бережно пронесенные всю дорогу в руках до этого самого места. Между ними виднелось немало и молодых парубков в смазных чоботах и смушковых шапках; иные из подгородных щеголяли даже по-городскому в картузах и новомодных «спинжаках» или в синих сюртуках с короткою талией. Но большинство парубков держалось отдельно своими особыми кучками и занималось более всего разглядыванием висящих на колокольне «дзвонов», решая внизу, «який дзвон мусить быть важчий, який гучний и який самый тонёсенький?» Все это предвещало как и всегда самый мирный и оживленный праздник.

Но вот по базару и скверу пошли мало-помалу смутные слухи и разговоры, будто в женском монастыре кто-то ночью вымазал святые ворота дегтем и перепачкал грязью, даже хуже чем грязью, написанные на них святые лики. — А известно, что значит у южно-русского народа смазать дегтем чьи-либо ворота. Кто мог сделать такую мерзость и зачем? — невольно возникали в народе вопросы. — Кому же, кроме жидов! — было на это всеобщим, единомысленным ответом, и в подтверждение такого заключения некоторые из горожан здесь же, на площади сообщали, что вчера еще «жадюга» нападала на монастырь, разбила над вратами образ и убила камнем одну монашенку, — больно много уж воли дали жидам! Совсем сели да поехали на крещеном народе!.. Все эти разговоры и слухи, передаваясь из уст в уста, сделались вскоре достоянием всего базара. У нескольких парубков и баб явилась охота самим пойти к монастырю, чтобы собственными глазами убедиться, правда ли это? Отправились.

А перед монастырем против святых ворот в это время стояла уже толпа человек до ста разного взрослого еврейского сброда, поощренного вчерашней безнаказанностью. Вчера никому ничего не сделали, никого не забрали, не засадили в кутузку, не искали зачинщиков — разогнали только — значит, можно! Валяй!.. Наиболее пылкие из эшеботников и гимназистов на основании такой безнаказанности пришли даже к убеждению, что их боятся, и потому ничего им сделать не посмеют. Мы-де в своем праве протестовать и требовать удовлетворения, — пускай возвратят нам нашу еврейку.

В разношерстной толпе взрослых, молодых и средних лет людей виднелись и лапсердаки еврейских рабочих, и длиннополые сюртуки ремесленников, и «цивильные» костюмы более «цивилизованных» евреев, даже несколько форменных гимназических фуражек; но преобладающим элементом, более чем наполовину, являлась все-таки еврейская чернь из числа поденщиков, носильщиков, крючников и тому подобного люда, существующего мускульным трудом и уличными «профессиями». Толпа эта стояла пока спокойно, но, видимо, издевалась над чем-то и науськивала голоштанных жиденят в ермолках и лапсердаках, поощряя их выходки смехом и одобрительными возгласами. Уличные мальчишки взапуски швыряли в ворота комками грязи и каменьями, ­вертелись перед ними, как стая чертенят, вприпрыжку и вприпляску, и кричали: «Шварце тыме! Шварце тыме!.. Бейс-гойим и сах Адоиной!»1 или напевали нестройными крикливыми голосенками известные каждому школьнику песни: «Как ин клештер мах ацейлем» и «Цейлем фацейлем, а тохес ацейлем, ун галэ гунд».2 Случайные и редкие ­прохожие из христиан приостанавливались на минутку в изум­лении при виде этой кривляющейся толпы и, не понимая, в чем дело, или только удивлялись про себя: — где же, мол, эта полиция и чего она смотрит! — проходили мимо, тогда как другие, держась поодаль, оставались на месте и ждали, что будет дальше. Но скромное присутствие пяти-шести таких человек нисколько не смущало толпу еврейских озорников; напротив, это бездействие, это отсутствие ­протеста со стороны ­таких случайных свидетелей как бы подмывало их еще более показывать свою удаль.

В это-то время подвалившая с базара кучка парубков и женщин приблизилась к монастырю и видит воочию разбитое стекло на образе, мазки дегтя на воротах, лики святых угодников, забросанные грязью, и эту самодовольно издевающуюся ораву. Чувство негодования охватило крестьян, пораженных видом такого безобразия.

— Господы Боже ж мий! Що её таке? — качая головами и крестясь, загомонили возмущенные женщины. — Хиба ж начальство не бачить?!.. Чи то ж можно так?!.. Яку шкоду наробыли, та-й ще рыгочуть!.. Хлопци! Та чого ж вы мовчки стоите? Та накладыть бо им, пархатым, по горбу!

— Гэть видсюды! До биса, псяюха! — кинулись на жидовскую ораву подзадоренные парубки и стали здорово накладывать кому по чем попало, и по шеям, и по морде.

Евреи было подались сначала, но видя себя в большинстве, остановились и, в свою очередь, подзадоренные кем-то из своих, бросились с кулаками и каменьями на парубков. Завязалась горячая драка. Сознавая перевес силы на своей стороне, озлобленные евреи вошли в азарт и дружным натиском поперли христиан к базару. При этом досталось от них и женщинам. Некоторые из последних, опередив своих отступавших и отбивавшихся парубков, первыми прибежали в полурастерзанном виде на базар и подняли крик: «Рятуйте, хто в Бога вируе! Жиды наших хлопцив бьють!»

Как нарочно в это самое время на базарной площади какой-то пьяный великоросс рабочий был вытолкнут взашей из жидовского шинка на улицу, и так неудачно, что при падении со всех ног расквасил себе нос до крови.

— Братцы! Народ хрещеный! — слезно взмолился и завопил он, поднявшись кое-как на ноги. — За что же так?!.. Майстрового человека бьют… Сами, значит, обсчитали, сами ограбили, да еще — во как, в кровь…

Сторону пьяненького собрата тотчас же приняли другие великорусские рабочие, — а было их тут немало: и железнодорожные, и фабричные с сахарозаводскими, и землекопы. Пошел промеж них ропот: «Что ж это, и в сам-деле! Жид ноне Рассею уж обижать стал, — нешто это порядок?!.. Да чего глядеть-то им в зубы!.. Проучить жидову! На царап ее! Не дадим рассейских в обиду!.. Нут-ка! На уру!..

И живо образовавшаяся толпа рабочих бросилась разбивать жидовский шинок, из которого за минуту пред сим был вышвырнут их сотоварищ.

Этот момент случайно совпал с криком прибежавших от монастыря женщин. Вопли их подняли на ноги и всю малорусскую публику. Раздались по базару призывные крики: «Гей, панове-громада! Жиды церкву разбыли! Святый хрест спаскудыли! Наших хлопцив бьють!.. Гайда жидыв бить». — И одна гурьба бросилась на выручку своих отступавших парубков, другая стала тут же, на площади бить жидов-торговцев, скупщиков и перекупщиков, разбивая и разнося в размет их ятки, лари и рундуки, а затем накинулась на скученные вокруг базара мелкие лавчонки со всякой всячиной, — и через несколько минут вся еврейская торговля, как на площади, так и в окружающих ее лавочках, уже не существовала. Работавшие сначала как бы вразброд независимо одни от других хохлы и «кацапы»,3 покончив с базаром, соединились в общую дружную массу и разлились отдельными толпами по разным выходящим на площадь улицам, направляясь в особенности в узкие и тесные еврейские кварталы. В ­улицах слышался глухой шум, гул и стук от спешно запиравшихся еврейских лавок и магазинов и раздавались тревожные крики, мешавшиеся с перекатным «ура» наступавших крестьян и рабочих. Позатворив лавки, евреи спешили расходиться по домам, но толпа кидалась вслед за бегущими. Впереди ее по большей части работали мальчишки и подростки, выбивая на пути стекла в еврейских домах и магазинах. Евреи торопливо запирали у себя ставни, ворота и двери, и старались запрятаться на чердаках, в подвалах или в домах и квартирах обывателей-христиан, в особенности у русских. Видя, что в этих квартирах, как и в русских домах, выставлены в окнах образа, и что толпа, яростно набрасываясь только на еврейские дома и лавки, заботливо обходит тут же, рядом отворенные магазины русских купцов, где все товары оставались на выставке в обыкновенном порядке, и где хозяева нисколько не боялись за свою безопасность, — более состоятельные евреи молили русских снабдить их на время своими образами и предлагали купцам за подержание икон большие деньги. Кроме того, они усердно чертили мелом на своих дверях и воротах кресты, забыв, что изображением этого ненавистного им «шесы-войэрев» наносят величайшее оскорбление своим собственным верованиям, и вымаливали у русских купцов отпустить к ним за деньги своих приказчиков, в том расчете, что авось-либо толпа, увидя за прилавком русского человека, примет и лавку за русскую. Но толпу обмануть было трудно: она чутьем угадывала и всегда безошибочно, что действительно принадлежит христианам и что жидам. Не трогая ничего у первых, она останавливалась перед каждой еврейской лавкой или магазином и прежде всего при помощи камней из разобранной мостовой разбивала у ставен и дверей железные болты и запоры, сбивала замки или просто высаживала теми же болтами и кольями дверь, открывая себе таким образом вход вовнутрь помещения. Те, кто были ближе и руководили атакой, входили первыми в магазин и выбрасывали товары на улицу толпе, тесно облегавшей вход. Все, что попадало в её руки, немедленно ломалось, разрывалось на части и в испорченном, исковерканном виде топталось на мостовой. Целые штуки голландских полотен, сукна и материй предварительно надрезывались вдоль на несколько частей, затем раздирались и смешивались с грязью. Из бакалейных складов вылетали и бились вдребезги бутылки шампанского, ликеров, дорогих вин и прованского масла, банки с вареньем и разные консервы, бочонки и ящики со сластями, пряностями, сигарами и сушеными фруктами; головы сахара кидались в сточные канавы, цибики чая и бочки кофе рассыпались по улице. В шинках и винных подвалах разбивались и выливались на землю бочки с водкой, так что в подвалах этих люди ходили буквально по колена в «жидывьской горилци». Прилегавшая к базару Соборная улица, на которой находились лучшие магазины, положительно сплошь была устлана перепачканными коврами, мехами, сукнами, бархатом, шелковыми и другими материями, кружевами и лентами. Все, что не могло быть втоптано в прах и в грязь водосточных канавок, неслось на базар и там втискивалось в бочки с дегтем. Осколки фарфора и хрусталя из посудных лавок, духи и косметика, разные изящные вещицы и «галантереи», принадлежности мужского и дамского туалетов, — покрывали все тротуары, всю улицу. Медная и жестяная посуда, кастрюли и самовары летали как мячи и бросались о камни до тех пор, пока не принимали вид бесформенного металла…

Покончив где-либо с нижним этажом, несколько вожаков по внутренним лестницам, а мальчишки даже по водосточным трубам добирались до верхнего этажа. Стоящая внизу толпа несколько отступала в ожидании, чем-то сейчас обнаружится верхняя деятельность застрельщиков. Эти же не заставляли долго ждать ее результатов: быстро, со звоном и дребезгом вылетали одна за другой несколько оконных рам, и вслед за тем на улицу летело все, что могло пролезть в окна; остальное же портилось на месте. Письменные столы и денежные кассы взламывались и опустошались. Все, что там хранилось — документы, банковые и деловые бумаги, коммерческие и иные книги, записи и счета, даже кредитные бумажки — все это разрывалось в мелкие клочки и пускалось по ветру. — «Не добром нажите, не добром и погине!» — говорили при этом крестьяне. Появление в разбитых окнах ценных и громоздких вещей, вроде люстр, зеркал и ваз, или столов, пианино и швейных машин, шумно приветствовалось радостными криками толпы, которая доканчивала внизу разрушение этих предметов. Но наиболее оживленную веселость возбуждали те минуты, когда появлялись в окнах «жидывьски бёбехи» — подушки и перины, и из них выпускали тучи мягкого пуха, долго носившегося потом в воздухе и покрывшего собою крыши, деревья и улицы, точно снегом. «Ото жидывьска зима!» — острили между собою крестьяне. Бебехам еврейским доставалось чуть ли не больше всего остального.

Проходя всесметающим ураганом по улицам, великорусы в толпе обыкновенно шли впереди, сильно жестикулируя и ободряя других: «Не отставай, братцы! Вали дружнее!.. Раз, два, три, бери! Ура-а!» — Малороссы не отстают, но идут спокойно и, принявшись за работу, продолжают ее не горячась, с настойчивостью и уверенностью в успехе. «Кацапы», соединясь с «хохлами», как бы восполняли друг друга: первые начинали и производили погром наскоро, быстро, лишь бы успеть разгромить побольше домов и лавок; вторые — шли за ними и разрушали, но так, что после них не оставалось уже ровно ничего, что можно было бы еще испортить. В тех домах, которых коснулась их рука, уцелели буквально одни лишь полы да стены; все же остальное — окна, рамы, двери, посуда, одежда и рухлядь — все это разрушено, поломано, выкинуто и изодрано. Женщины неистовствовали не менее мужчин. — «А то за усе вже разом, трясця их матери!» — И замечательно, что несмотря на совершаемые бесчинства настроение толпы, в общем, было вовсе не злое, — напротив, скорее веселое, даже, можно сказать, добродушное. Побои более или менее жестокие ограничивались только первыми минутами, когда надо было отстоять своих и отомстить за «майстрового человека», но затем толпа уже не била, кроме как при встрече со стороны евреев особого сопротивления, а только истребляла товары и имущество. — «Та я б его и не бив, може вин и добрый чоловик; та дё ж там було взноваты, який вин! Хиба ж я винен, що вин жидом вродывся!» — оправдывались потом арестованные крестьяне. Вообще видно было, что против каждого еврея в отдельности толпа и ничего, пожалуй, не имеет, а тешится и кружит коршуном над «жидовством» вообще, вымещая на нем ­заодно уже все, что накипело долгими годами от него на крестьянской шкуре, все жидовское презрение к ней, все плутни, обман, обмер, недовес, экономический гнет шинкарей и «посессоров» и всяческую эксплуатацию.

Погром начался около десяти часов утра, когда не начинали еще благовестить к обедне. Узнав о «беспорядках», начальство страшно переполошилось. Губернатор в первую минуту совсем было потерял голову и не знал, что делать, на что решиться. Полицмейстер поставил на ноги весь штат городской полиции; но что могли тут сделать какие-нибудь два-три десятка городовых и пожарных!.. Наконец, супруга надоумила «Мон-Симона» обратиться к помощи войска. Он тотчас же полетел к командирам уланского полка и стрелкового батальона и потребовал от них содействия для ­усмирения «бунта», последствием которого может быть «социальная революция». В городе при штабе полка находились только дежурный эскадрон да учебная команда, которые тотчас же были выведены по тревоге в конный строй, а остальным эскадронам, расположенным по деревням, посланы с нарочными повестки о немедленном прибытии в город. Батальон тоже выслал от себя на первый раз две роты, держа остальные про всякий случай в полной готовности в казармах. После того, как войска были выведены на площадь, появился там и губернатор, не забыв накинуть на себя ­форменное черное пальто на красной подкладке со жгутами, и фуражку с красным околышем. Командиры выведенных частей ожидали его распоряжений, но как и чем распорядиться, он и сам пока еще не знал. Пред его глазами лежала почти пустая площадь, с нетронутыми возами дров и сена, но зато усеянная остатками яток и ларей, обломками всякой мебели, разметанными повсюду товарами, жизненными припасами, лоскутьями и пухом. В воздухе стоял спиртуозный запах от изобильно выпущенной на землю водки. Толпы тут не было, но гул ее победных криков долетал сюда из разных улиц и еврейских кварталов. Наконец, полицмейстер предложил, чтобы уланы, разбившись на несколько разъездов, охватили угрожаемую часть города с ее окраин и наступали по главным улицам к центру, навстречу толпе, тогда как пехота и полицейские частями будут напирать на нее в тех же улицах от центра к окраинам и, стеснив таким образом с двух сторон каждую из громительских партий, принудят их, так или иначе, сдаться. Губернатор согласился и рекомендовал командирам частей употребить все усилия к прекращению беспорядка, но отнюдь не прибегать к силе оружия, а заставить толпу ­повиноваться лишь силою увещаний и убеждений; вообще принять меры какие угодно, смотря по обстоятельствам, но только не оружие. Войска разбились на мелкие отрядцы — где взвод, а где и меньше, — и направилась по указанию полиции в разные стороны. Один полувзвод остался на площади в виде резерва, и к нему присоединились главные административные силы. Воинские отрядцы вскоре натолкнулись там и сям на несколько партий. Офицеры приступили к увещаниям, но толпа нигде не слушала их и продолжала свою разрушительную работу. — Ну, и что ж теперь делать?.. Каждый командир, не смея употребить оружия, решал этот важный вопрос по-своему, смотря по темпераменту: одни безучастно смотрели, как громят дома и лавки и выпускают пух; другие бросались в толпу и надсаживали себе грудь и глотку, уговаривая в поте лица своего перестать безобразничать и разойтись пока до беды мирно; третьи, видя бесплодность увещаний и не будучи в состоянии оставаться в пассивном и бесполезном ожидании, командовали наступление на толпу, стараясь ее оттеснить, а когда это не помогало, приказывали бить прикладами, только не особенно сильно. Последнее, впрочем, излишне было и добавлять, — достаточно было взглянуть на солдатские лица, чтобы убедиться, насколько им не по нутру такая роль. Сочувствие солдат, видимо, оставалось не на еврейской стороне, а потому и приклады, по большей части, действовали только «примерно», не нанося никакого существенного вреда своим прикосновением.

Между тем, многие евреи, увидя появление войска, сильно приободрились и стали собираться сначала в отдельные кучки, а там и в целые сборища, где преобладала, впрочем, еврейская чернь и, отчасти, виднелись баалебатим — люди среднего класса. Некоторые из таких сборищ в ослеплении горести от своих потерь и в озлоблении против громителей, решались давать им дружный отпор при нападении на жилища и лавки, еще не тронутые. Из этого, естественно, возникали драки; солдаты и полицейские бросались разнимать их и старались, по возможности, захватывать и арестовывать, как с той, так и с другой стороны, главных-коноводов и зачинщиков, отправляя их затем под надежным конвоем на базарную площадь к резерву.


1 Черная нечисть (т.е. монастырь и монахини). Дом гойев (т.е. церковь) Бог сокрушит! Последнее изречение из Притчей Соломоновых, гл. XV, 25, примененное евреями к современности.
2 Приведенные стихи, хорошо известные каждому еврею, начиная от самого закоренелого невежды и фанатика и до самых образованных, заключают в себе хулы на Св.Крест.
3 Так на Украине зовут великорусов.

Предыдущая страница * Содержание * Следующая страница